Босиком по лужам - Аверкиева Наталья "Иманка" - Страница 22

Я обиженно вытаращилась на парня. Он суетливо добавил:

— Ну я имею ввиду для журналистов. Ты же не журналист. Мы же просто играем, да? — посмотрел взглядом нашкодившего ребенка, которому безумно стыдно. Пришлось простить.

— Билл, скажи, а каково это быть на вершине?

— Там страшно, холодно и безумно одиноко, — не задумываясь ни на мгновение, произнес парень совершенно серьезно. — Я хочу быть свободным. Каково это быть свободной?

— Свободной… — хмыкнула я. — Это… Это страшно, холодно, пусто и безумно одиноко. Еще это ответственность.

— Почему?

— Потому что, когда ты любишь, ты теряешь свою свободу, стало быть, ты должен быть один и ни от кого не зависеть, а это натуральное одиночество. Там, где одиночество, там всегда страшно, холодно и пусто.

— А я не хочу ни от кого зависеть. Я хочу отвечать за свои дела и поступки.

— Отвечай. Билл, свобода — это состояние души. Можно сидеть в клетке, но быть внутренне свободным.

— О, мне это не грозит. Я связан контрактом по рукам и ногам. Мы все им связаны. Это хуже, чем клетка. Там через прутья хотя бы видно небо и есть шанс. У нас же даже неба не видно. К тому же за нами с Томом постоянно следит наблюдатель за соблюдениями прав несовершеннолетних из суда по делам семьи…

— Господи… Кто это?

— …без разрешения которого мы не имеем права сделать ни шагу. Даже наш контракт на визит в Москву был выверен органами юстиции, чтобы ни дай бог мы не перетрудились. Это такая штуковина в Германии, которая якобы отвечает за наши права. Но на самом деле я готов лезть на стену и жрать землю, лишь бы они от нас отвязались. Они нам дико мешают! Мы бы на год раньше начали выступать, если бы не они: пока все документы подготовили, все проверки прошли… Мы с ними график выступлений согласовываем… Я не могу спокойно посидеть в баре и выпить бокал шампанского, чтобы потом на родителей не наехали. Однажды мы с ребятами и Дэвидом пошли в клуб, там стриптиз был. Так в прессе разразился страшный скандал, маму чуть родительских прав не лишили. Такое раздули! Теперь ты понимаешь, почему я не люблю журналистов и почему я мечтаю о свободе?

— Понимаю. Но ты тоже пойми — дело не в этом наблюдателе из суда. Исполнится тебе 18, и ты его еще добрым словом вспоминать будешь. Дело в другом. Пока ты приносишь своей компании доход, ты будешь… — я запнулась. На языке крутилось всего одно слово. И это слово ему совершенно не понравится.

— Кем я буду? — потребовал он договорить.

— …ты будешь… — я замялась.

Билл набычился.

— Говори!

— …ты будешь вольным продюсерским рабом. Не важно, сколько тебе лет — семнадцать или тридцать пять, — пока ты приносишь доход, ты будешь рабом контракта. Вы все.

— Я буду свободным, — с вызовом.

— Я в тебя верю, — на полном серьезе.

— Ты… Ты… — шипел он.

И я поняла, что безумно его обидела.

— Я сказала тебе правду, — отозвалась спокойно. — Извини, если она тебе не понравилась.

Кау-младий недовольно засопел и зашагал вперед.

— Билл, — крикнула ему вслед. — Я тоже раба контракта. Только у меня свободы немного больше, чем у тебя, зато нет твоих возможностей.

Он резко обернулся и не менее стремительно вернулся ко мне. Подошел в самый притык и глянул сверху вниз. Поддался вперед, словно хотел что-то сказать, но внезапно передумал. Я стояла и смотрела на метания парня. Сильный порывистый ветер трепал его волосы. Они лезли в глаза и рот, закрывали лицо. Он их стряхивал недовольно, словно они мешали ему видеть совесть той, что сделала больно.

— Почему ты такая маленькая? — выдал удивленно. — Ты же выше была.

— Потому что вот уже полчаса я иду рядом с тобой босая. Мои сапоги пали смертью храбрых в битве за твою задницу.

Он расстроено вздохнул.

— Мой бог! И тут я должен!

— Не должен. Я наоборот мечтала выкинуть эти дурацкие сапоги, так что с твоей помощью их смерть стала не напрасной, — в очередной раз честно соврала я, стараясь не думать о том, с какой радостью совсем недавно таскала любимые сапожки и как их обожали мои ножки.

— Я понял… — буркнул хмуро. — Нам далеко еще?

— Не знаю… Я даже не знаю, где мы. Хорошо, если вообще в Москве.

Лицо Билла вытянулось. Он заозирался вокруг, словно ища кого-то, кто всенепременное ему поможет. Но кроме меня в обозримом пространстве никого не наблюдалось.

— Телефон?

— Там батарейка села еще в клубе. Мы с тобой без связи, денег, босые и голодные.

— А скоро будем мокрые. Знаешь, мне кажется, прогулка удалась. Я и не ожидал, что в Москве так весело по ночам. Том много потерял, что не пошел с нами. Одна полиция чего стоит! Н-да… — его перекосило от неприятных воспоминаний. — Том мне не поверит!

— А ты ему всё рассказываешь?

— Всё-всё, — радостно заявил он. Зашибись! — Том мой самый близкий друг. Самый родной человек. Ближе него у меня никого нет.

Мне почему-то стало неприятно, обидно и… завидно.

— Счастливый… У тебя есть Том… — голос подвел, дрогнул.

Билл секунду смотрел на меня, а потом рывком обнял. Прижал к себе крепко-крепко. Подбородок уперся в мою макушку. Я не знала, как реагировать, и не поняла, что это за внезапный приступ нежности на него вдруг напал. Просто робко обняла в ответ. Вообще необычные ощущения — как будто мы стали ближе после этого происшествия в милиции, роднее… Но самое главное, мы начали общаться как добрые старые друзья, которые безумно соскучились друг по другу. Мне удивительно хорошо рядом с ним и спокойно. Странно… Непривычно…

Сверху начало капать. Мы подозрительно уставились на небо.

— Надо где-то спрятаться.

— Еще бы разобраться где… Черт! Я уже полчаса пытаюсь понять, что это за улица, но кроме номеров домов ничего не вижу! Промзона какая-то!

Капать стало интенсивнее. Первые капли — тяжелые, важные — кляксами разбивались об асфальт. Билл взял меня за руку, и мы бегом понеслись к огромному дереву метрах в ста от нас — не бог весть какое укрытие, но хоть немного спрятаться от начинающегося ливня.

Впрочем, могли и не бежать. К тому моменту, как мы прижались к корявому старому клену, лично я была мокрой насквозь. Кожаные вещи намокли, размокли и потяжелели, куртка неприятно давила на плечи. Выражение «льет как из ведра» мало подходило к тому, что творилось на улице. Казалось, что лило из огромного шланга с сильным напором в конкретно заданном районе. Стена из воды. Настоящая стена из воды!

Мы смеялись. Смотрели друг на друга и хохотали, как малые дети. Я скинула куртку. Билл наоборот застегнулся. Можно подумать, что это хоть сколь-нибудь ему поможет. Капли стекали по лицу, задерживались на кончике носа и он их, смешно щурясь, стряхивал. То и дело передергивал плечами, когда тонкие нервные струйки затекали за воротник. Волосы висели черно-белыми сосульками. Такой забавный.

— А Родриго этот… — сквозь улыбку начал Билл и заткнулся, не договорив. Глаза вот точно не улыбались, скорее сверлили…

Я пыталась понять, как ему лучше ответить. У меня не было привычки рассказывать мужчинам о своих кавалерах. Но раз уж вопрос задан, то ответ должен быть получен. Решила сказать правду.

— Родриго мой первый мужчина. Мы встречались с ним полгода, когда я училась на первом курсе Университета. Потом разошлись, он меня бросил. Сказал, что я никакая в постели. А откуда мне быть «какой», если я до него голых мужчин ни разу в жизни не видела. Я потом еще с год раны зализывала, мужчин боялась, казалось, что все похотливые самцы, одним сплошным комплексом была. Но на третьем курсе после какой-то знатной попойки мы решили, что вполне можем остаться друзьями. С тех пор мы дружим, Билл. Просто дружим. Очень тяжело иметь близкие отношения с человеком, который живет на другом конце света. Да и я в разъездах постоянно, тут московских-то друзей почти не вижу, не то что Родриго… — Мы, конечно, с Родриго во время моих редких наездов в Каракас не всегда «просто дружили», но Биллу об этом знать совершенно не обязательно.