Палаццо Дарио - Рески Петра - Страница 5

Таким он был. Экзальтированным, восторженным, открытым миру как коробка пралине.

– Венеция – единственная в мире, – сказал Стефано.

– Да, – сказала Ванда и склонила голову набок.

3

Среди своих соперников, бросавших друг другу вызов на всемирно известном Большом канале, Палаццо Дарио выглядел истощенным. Воплощенная желто-серая хрупкость. Карточный домик, который потому только держится, что его основание шире верхних этажей. Ванде казалось, что достаточно только тронуть маленький кусочек его мрамора, как весь дворец бесшумно сложится и рухнет во всемирно известный Большой канал. На цоколе дворца было выгравировано GENIO URBIS JOANNES DARIO – «Джованни Дарио – гению города». Выше устремлялись вверх три узких окна с заостренными сводами, закованные тройными решетками, как будто им предназначалось защищать гарем. Мраморный фасад был украшен медальонами из зеленого гранита и красного порфира – в воде отражалось подкрашенное, нагримированное лицо дворца.

Но и эта красивая маска не могла скрыть бросающуюся в глаза худосочность, хотя и оттеняла все три этажа – два piano nobile, аристократических этажа, задуманных для осмотра, а не в качестве жилья, и скромный, сдержанный верхний этаж. Палаццо жеманно потягивался и чванился всем своим видом, но отдельно каждый этаж был не более чем импозантный салон. На первом этаже располагался салон Мохамеда, названный так в честь султана Мохамеда Il, которому архитектор Джованни Дарио был обязан своей славой и состоянием. Эти помещения, по мнению Радомира, нуждались в особом содержании и присмотре. На втором этаже располагался розовый салон. Рядом с ним была библиотека, роскошная ванная, спальня Радомира, маленькие комнаты для гостей и чуланы с кладовками.

Если бы стены Палаццо Дарио были прозрачными, подумала Ванда, приближаясь к дому, глазам могла бы открыться такая картина: в кухне сидела бы Мария, большая и широкая, как жаба-царица, склонившись над сборником кроссвордов «Settimana enigmistica»11.

Она почти всю жизнь прожила в Палаццо Дарио в качестве домоправительницы. Новые владельцы приходили и уходили, а Мария оставалась. Здесь она состарилась, лицо избороздили морщины и только мочки ушей сильно увеличились. У нее была привычка выныривать из темноты палаццо в тот миг, когда ее никто не ждал. Она неожиданно появлялась за спиной у кого-нибудь, будто специально подкрадываясь из темноты, чтобы укусить свою жертву в шею. Довольно пугливый Радомир все время грозил повесить ей колокольчик на шею. И как ей удавалось бесшумно перемещать свое шарообразное тело по коридорам, для всех оставалось загадкой.

Когда Ванда впервые встретила Марию, она не смогла понять ни единого слова из того, что та наговорила. Слова Марии неслись на Ванду, как ураган. Тут дело в диалекте, вначале считала Ванда. Как все венецианцы, Мария говорила на том загадочном языке, из которого каждое следующее столетие вымывались поочередно твердые согласные. На Ванду венецианский диалект производил впечатление детского лопотания. Потом, правда, Ванда заметила, что Марию не понимали и сами венецианцы. Ее никто не понимал. Радомира это не смущало. «Важнее то, что она меня понимает», – говорил он.

В библиотеке второго этажа piano nobile она могла бы увидеть темнокожего слугу Микеля, развалившегося в кресле и листающего «Vogue». Он был втиснут в свою ливрею, как в облачение перед причастием. Воплощая свою венецианскую мечту и обустраивая дворец, Радомир подчеркивал ценность каждой мельчайшей детали и, конечно, не мог допустить, чтобы в его ренессансном дворце на всемирно известном Большом канале не было настоящего венецианского мавра.

– Только не надо филиппинцев, – часто повторял Радомир, – которые не знают, с чего начать, чтобы почистить светильник!

Когда-то Микель приехал из Эфиопии в Италию изучать машиностроение, но был нанят Радомиром в качестве своего рода горничной и забросил учебу. Радомир всегда хвалил благоразумие своего эфиопского слуги. О нет, нет, нет! О том, чтобы силой впихивать его в ливрею, не могло быть и речи. Он, Радомир Радзивилл, убежденный монархист, но не мучитель людей. Микель, конечно же, сам, по собственной доброй воле, решил, что неприлично встречать gentiluomo в джинсах и свитере.

Он попросил время подумать, выкурил на кухне сигарету и сам принял решение отныне носить ливрею. В течение нескольких лет Радомир отшлифовал своего лакея по всем правилам: его итальянский был безупречен, включая passato remoto12, его французский impeccable13 (язык королей – поэтому необходимая принадлежность Палаццо Дарио). Микель отвозил Радомира на вечерние собрания и забирал его оттуда, отвечал на телефонные звонки и напоминал хозяину о его встречах. В свой последний приезд Ванда наблюдала, как в Кампо Санта Мария дель Джильо Микель поднял на руки одетого в костюм мандарина дядю и перенес его через лужу, так как бархатные туфли его господина не должны были пострадать. В присутствии Радомира Микель всегда походил на статую Виктора Эммануила. И только когда хозяин был в отъезде, он позволял себе немного расслабиться. Тогда он собирал друзей, продавцов сумок из Сомали, и забивал с ними несколько косячков на кухне у изразцовой печи. Там же играл магнитофон с Бобом Марли, и они выстукивали ритмы его песен на латунных кастрюлях Марии.

В мираже прозрачного дворца наконец появился Радомир в его излюбленном месте в доме – в так называемой «роскошной» ванной. Во дворце не было другого места, где Радомир проводил бы так много времени, как в этой монументальной ванной, в которую никто, кроме Микеля, не имел права входить. Роскошная ванная должна была имитировать Альгамбру, однако при этом выглядела как люкс в отеле «Holiday Inn», – думалось Ванде. Золотые краны и розовые арки. Воплощенная в мрамор мечта французской герцогини де ла Бом Плувиньель, которая жила в этом дворце на грани веков. Ванда представляла себе, как Радомир сидел в ванне спиной к двери, обязательно, как ей казалось, с маленькими желтыми пластиковыми гантелями в руках. Она видела, как он по-птичьи поднимал и опускал руки. Она знала, что он придавал огромное значение физической закалке и оздоровлению.

Микель ожидал Ванду на причале. На его крупной и высокой фигуре красная лакейская униформа и особенно короткие штаны выглядели опереточно. Он зябко поеживался. В стенах дворцового причала было холодно, сыро и темно, как в турецкой бане без пара. Радомир часто говорит, что целые поколения венецианских студентов-архитекторов посвящали свои дипломные работы этим мраморным аркам, сводам и колоннам пристаней и причалов позднего средневековья и Ренессанса. Мраморные своды подмывали приливы, и они были сплошь покрыты оспинками и щербинками из-за бесконечных затоплений. На причале Сопрапорта две мраморные фигурки мальчиков, у которых вода отгрызла крайнюю плоть, держали на руках бирюзово-белый полосатый герб рода Дарио. Все, что когда-то было в них прекрасно, открошилось и исчезло: члены, локоны, носы – теперь соль вгрызалась уже в их лица. У одного из них в нижней части лица зияла такая каверна, словно он болел проказой.

Вслед за Микелем Ванда поднялась по лестнице на второй этаж. Коридор украшали позолоченные розетки из гипса – образцы жуткого рококо – пояснил Ванде Радомир в ее первый приезд. Но что поделаешь? В течение пяти столетий палаццо переварил всех своих обитателей, хладнокровно и молча. Кто-то из них верил, что сможет выразить себя, сооружая мраморный фонтан, другой пытался воплотить свои творческие порывы в оборудовании дворца кухонным лифтом для доставления кушаний на верхние этажи. Но то, что все его жители ценили как индивидуальность дома – бело-золотистые изразцовые печи эпохи рококо и потолки, украшенные гипсовыми розетками, было ничем иным, как ничего не стоящей мишурной отделкой, которая, однако, не смогла испортить и истинную оригинальность и индивидуальность Палаццо Дарио.