Небесное пламя (Божественное пламя) - Рено Мэри - Страница 14

— Дай я попробую.

Держался он уверенно, а его греческий был явно лучше того, что приобретается только в классе.

— Новый, оттого и жёсткий, — сказал Александр. Он уже отработал дневной урок по греческому, так что ответил на македонском.

Незнакомец присел рядом на корточки.

— Слушай! Совсем как настоящий!.. Это тебе отец сделал?

— Нет конечно. Сделал Дорей, критянин. Он не может сделать мне критский лук: там рог, его только взрослые могут натянуть. Лук сделает Кораг.

— А зачем ты его расстёгиваешь?

— Ремень слишком длинный, болтается.

— Мне кажется, нормально… А-а, нет, ты же поменьше. Давай я сделаю.

— Я мерил. Надо на две дырочки перецепить.

— Ну да… А подрастёшь — отпустишь обратно… Ремень конечно жёсткий, но я сейчас сделаю. А мой отец у царя…

— Чего ему там надо?

— Не знаю… Велел подождать его здесь.

— Он что, заставляет тебя говорить по-гречески весь день?

— А у нас в доме все так говорят. Мой отец друг царя, гостеприимец. Я когда вырасту, мне придётся быть при дворе.

— А тебе не хочется?

— Не очень. Мне дома нравится. Глянь вон на ту гору. Нет, не на первую, на вторую. Те земли все наши. А ты вообще не умеешь по-гречески?

— Умею, когда хочу. Но когда от него тошнить начинает — тогда не умею.

— Послушай, ты же говоришь почти не хуже меня. Так чего ж ты выступаешь?.. Люди ж за крестьянина тебя будут принимать!

— Мой воспитатель заставляет носить эти тряпки, чтобы я был похож на спартанца. У меня и хорошая одежка есть, я её по праздникам надеваю.

— А в Спарте всех мальчиков бьют…

— О!.. Он однажды меня до крови высек. Но я не плакал.

— Он не имеет права тебя бить. Должен только отцу сказать, и всё. Сколько за него заплатили?

— Это дядя матери моей.

— А-а!.. Тогда конечно. А мне отец купил педагога, специально для меня.

— А знаешь, когда бьют это неплохо. Это учит терпеть раны, когда на войну пойдёшь.

— На войну? Так тебе ж всего шесть лет…

— Вовсе нет. В будущий месяц льва мне уже восемь исполнится. Это же видно!

— Ни капельки не видно. Мне вот восемь, а ты совсем не похож. Тебе с виду не больше шести.

— Знаешь что, дай-ка сюда! Слишком долго ты возишься что-то.

Он выхватил перевязь, ремень заскочил обратно в пряжку. Незнакомец закричал сердито:

— Дурак дурацкий! Я ведь почти уже сделал!..

Александр ответил казарменным македонским. Тот широко раскрыл рот и вытаращил глаза — слушал, как завороженный. Александр умел поддерживать такую беседу довольно долго, и сейчас — почувствовав уважение к себе — блеснул всем, что только знал. Колчан по-прежнему был между ними, но они забыли и о предмете своей ссоры, и о самой ссоре, — только позы их, в каких замерли, остались драчливыми.

— Гефестион!.. — донесся голос из колоннады.

Мальчишки отпрянули друг от друга, словно подравшиеся псы, на которых плеснули ведро воды.

Князь Аминтор, выйдя от царя, с досадой увидел, что его сын, — вместо того чтобы ждать, где ему было велено, — вторгся на игровую площадку принца, да ещё и игрушку у него отобрал. В этом возрасте с них нельзя спускать глаз ни на миг… Аминтор проклинал своё тщеславие. Он любил похвастаться сыном — тот и на самом деле был хорош, — но глупо было тащить его сюда. Сердясь на себя самого, он подошёл, схватил мальчишку за шиворот и дал ему оплеуху.

Александр вскочил на ноги. Он уже забыл, что у них едва не дошло до драки.

— Не смей его бить! Он мне не мешает, он пришёл мне помочь!..

— Я рад это слышать, Александр. Но он не послушался меня.

Пока виновного утаскивали прочь, мальчики успели обменяться взглядом, делясь своим ощущением людской несправедливости.

Они встретятся снова только через шесть лет.

— Ему не хватает прилежания и дисциплины, — сказал Тимант, грамматик.

Почти никто из учителей, которых вызвал Леонид, не выдерживал пьянки в Зале; слишком много там было всего. С извинениями, забавлявшими македонцев, они уходили оттуда, — кто спать, а кто в комнату к коллеге, поболтать.

— Может быть, — ответил Эпикрат, учитель музыки. — Но конь стоит больше уздечки.

— Когда ему что-нибудь нравится, — сказал Навкл, математик, — прилежания у него больше чем достаточно. Поначалу он просто насытиться не мог, всё было мало. Он умеет вычислить высоту дворца по полуденной тени; если его спросить, сколько воинов в пятнадцати фалангах, — ответит почти сразу… Но я так и не смог добиться, чтобы он ощутил красоту чисел. А ты, Эпикрат?

Музыкант, смуглый эфесский грек, улыбнулся и покачал головой.

— У тебя он извлекает из чисел какую-то пользу, а у меня только чувство… Ведь музыка — предмет этический; а мне царя обучать, не концертного исполнителя.

— У меня он дальше не продвинется, — пожаловался математик. — Я бы сказал, я вообще не знаю, чего ради сижу здесь. Только не надеюсь, что вы мне поверите.

Из Зала донёсся рёв непристойного хохота. Там какой-то доморощенный поэт переделывал старую сколию. И снова грянул припев, уже в седьмой раз.

— Да, платят нам хорошо, — согласился Эпикрат. — Но в Эфесе я мог бы зарабатывать не меньше, на учениках и на выступлениях. И зарабатывал бы чистой музыкой… А здесь я чародей, заклинатель. Мечты вызываю. Приехал я сюда не для этого, но это меня держит. А тебя, Тимант?

Тимант презрительно фыркнул. Он находил сочинения Эпикрата слишком вычурными, слишком эмоциональными. Сам он был афинянин. Он прославился чистотой стиля, и в своё время учил самого Леонида. Чтобы приехать сюда, он закрыл свою школу, решив, что в его годы вести её становится слишком обременительно, и радовался возможности обеспечить себя на остаток жизни. Он прочитал уже всё, что стоило прочесть; и ещё в молодости понял, что такое поэзия.

— Мне кажется, — сказал он, — здесь в Македонии им вполне достаточно страстей. В мои школьные годы много говорили о культуре Архелая… Похоже, что последние войны за наследство вернули эту страну в состояние хаоса. Не скажу, что при дворе нет ни одного воспитанного человека, но в общем-то мы здесь среди дикарей. Вы знаете, что юноша здесь становится мужчиной, лишь когда убьет первого кабана и первого человека?.. Можно подумать, что мы вернулись во времена Трои.

— Это облегчит тебе работу, когда вы перейдёте к Гомеру, — пошутил Эпикрат.

— Для Гомера нужна система. И прилежание. У мальчика отличная память, но он не всегда хочет её загружать. Сначала он прекрасно заучивал свои задания. Но ему не хватает системы, он постоянно разбрасывается. Ему объясняешь конструкцию, приводишь подходящий пример — ну выучи ты, запомни!.. А он вместо того: "А почему Прометея приковали, к скале?.. ", или "А кого оплакивала Гекуба?.. "

— Ты ему сказал? Царям не мешало бы научиться жалеть Гекубу…

— Цари должны учиться самодисциплине. Сегодня утром он сорвал мне урок. «Семеро против Фив». Я ему дал несколько строк оттуда ради синтаксиса — вы бы послушали, что тут началось!.. Почему, видите ли, там было семь генералов? кто командовал кавалерией? кто фалангой? кто лёгкой пехотой, стрелками?.. «Это к делу не относится, — говорю я ему, — сейчас у нас синтаксис». Так он набрался наглости ответить мне по-македонски!.. Пришлось стегнуть его ремнём, по руке.

Пение в Зале прервали драчливые пьяные крики, захрустела глиняная посуда… Потом заорал царь, шум стих, началась новая песня.

— Дисциплина, — с нажимом произнёс Тимандр. — Выдержка, самообладание, уважение к закону… Если мы его этому не научим, то кто же?.. Его мать?..

Наступила пауза. Навкл, в чьей комнате происходил этот разговор, беспокойно подошёл к двери и выглянул наружу.

— Если ты хочешь состязаться с ней, Тимант, то надо и тебе подслащать свои лекарства, как я это делаю, — посоветовал Эпикрат.

— Он должен стараться, должен какие-то усилия прилагать. Ведь это основа всякого обучения.

— А я не понимаю, о чём вы все говорите, — неожиданно вмешался Деркил, учитель гимнастики.