Обещания - Реник Джин - Страница 11

Линна проснулась оттого, что увидела сон. Она была в своей спальне на третьем этаже огромного особняка Боумонтов. Ее сердце сильно и тревожно билось в груди, словно пытаясь выскочить. Во сне она снова могла видеть, и это было жутко. Открыв глаза навстречу темноте, она подставила лицо легкому освежающему ветерку, влетевшему с озера в спальню через открытое окно, и постаралась вернуться к действительности, чтобы ощутить себя в безопасности своей комнаты.

Приподнявшись с подушек, она нащупала пальцами знакомый, отлитый из железа дубовый листок, вделанный в деревянную спинку кровати, затем отыскала вышитый край простыни, которой накрывалась, и, сбросив простыню на пол, села, свесив ноги с кровати. Она представила себе свою спальню, каждая деталь которой хранилась у нее в памяти. Это была комната, отделанная в голубых и кремовых тонах. У окна стоял стол, а возле стола — ее любимое кресло, обитое бархатом цвета темно-синего ночного неба. Под ногами лежал белый хлопчатобумажный коврик с узором из сплетенных дубовых веток с желудями. Этот узор Линна помнила наизусть. Нитки стеклянных бус, бахромой свисавшие с шелкового абажура, легонько позвякивали от малейшего колыхания воздуха.

Время, когда она просыпалась от проникавших в комнату солнечных лучей, искрами вспыхивавших на стеклянных шариках, безвозвратно ушло. Настольной лампой она больше не пользовалась, но сознание того, что она стоит на месте, вселяло в нее спокойную уверенность.

Чувствуя непривычно-странную тяжесть кольца, подаренного Куртом, она беспокойно теребила его на пальце. Тревога сжала ее сердце, колкой волной пробежала по позвоночнику и ноюще-остро проникла в каждую клеточку тела. Ей придется уехать отсюда. Время неумолимо летит вперед. То, что она приняла кольцо Курта, означало признание, что в ближайшем будущем, возможно, ей необходимо будет покинуть этот дом, где она чувствует себя в безопасности.

Разумеется, замужество — это вполне нормальное явление, жизнь идет вперед. Но сейчас, когда Линна была одна в комнате, ее вдруг охватила какая-то неуверенность. С той самой минуты, как она дала Курту ответ, в душе поселилось беспокойство. До того, как Курт поцеловал ее, она находилась в состоянии возбужденного ожидания. Но теперь в тихом доме отца, бывшего так далеко, в Париже, в этот ночной час предстоящий брак показался ей отнюдь не таким уж многообещающим.

Линне вдруг стало по-настоящему страшно. Предчувствие разлуки с семьей когтистой лапой царапало сердце. Она вовсе не хотела, чтобы ее жизнь изменилась. Не надо ничего больше. Ей потребовалось несколько лет, чтобы привыкнуть к теперешней жизни.

Во сне она видела себя верхом на молодом жеребце, который, сбившись с тропинки, вдруг стал спотыкаться. Она снова пережила страшный миг падения и увидела нависшее над собой копыто. Слишком поздно. Этой ночью она проснулась, отчаянно пытаясь быстрее очнуться от кошмарного видения. И тут же ее тело ощутило старую боль. Поврежденные мышцы свела судорога: полученная несколько лет назад травма не давала себя забыть. В больнице, когда она пришла в сознание, рука отца до боли сжимала ее руку.

Врачи сказали, что у нее перелом черепа в том месте, куда пришелся удар, а также сломаны три ребра и ключица, что она, к тому же, ударилась о ствол дерева, и просто удивительно, как осталась цела шея. Но страшнее всего было то, что она потеряла зрение. Пустота. Кругом пустота, залитая чернильной темнотой, за завесой которой скрылись от нее краски окружающего мира. В ее распоряжении остались только вкус и запах, а предметы воспринимались лишь на ощупь и слух. Линна, казалось, навсегда попала в больничную ловушку, и до сегодняшнего дня от запаха антибиотиков у нее начинала кружиться голова.

Затем последовали тяжелые месяцы привыкания к жизни в безжалостной темноте, окутывавшей ее со всех сторон, и не было ни малейшей надежды, что когда-нибудь эта пелена сплошного мрака прорвется. Линне пришлось снова, учиться есть, не пронося ложку мимо рта, а когда ей, наконец, разрешили встать, учиться не терять равновесия при ходьбе и в кромешной темноте, не имеющей даже оттенков, учиться одеваться. Ей казалось, что мир неожиданно перевернулся с ног на голову или упал на бок. От этого можно было сойти с ума.

Она не знала даже, когда был день, а когда ночи, подобно художнику, невероятно страдала от отсутствия красок. Исчезла вся палитра: от вишневых восходов солнца до молочно-голубых сумерек. Вместо этого осталась лишь бесцветная азбука Брайля.

Постепенно она стала достаточно самостоятельной, чтобы вернуться к своим близким, в мир отцовского дома. Полученные в больнице навыки позволили Линне в достаточно короткое время приспособиться к слепой жизни в особняке. Достаточно короткое, по мнению докторов, ей же оно показалось вечностью. Она могла нарисовать в воображении не только свою спальню, но и весь дом, окрашивая предметы в те цвета, которые сохранились в ее памяти: мягкие серые и кремовые оттенки, ярко-карминные и поджаристо-золотистые… Линна мысленно дотрагивалась до скользкого шелка, рубчатого вельвета и ворсистого бархата, грубой парусины, гладких хлопчатобумажных простыней и кружевных отделок спальни, махровых полотенец, жестких ковров на паркетном полу, мягкой кожи и замши, холодного хрусталя и фаянса. Всем этим она наполняла дом, который имел для нее еще и звуковую окраску: потрескивание горящих в камине дров, гул шагов в коридорах, звон посуды… А еще Линна ясно представляла себе полки с однообразными рядами толстых книг в кабинете отца, читать которые она больше не могла, и висевшие там на стенах удивительные картины, видеть которые она тоже не могла.

Горничные аккуратно раскладывали и развешивали ее одежду по комодам и стенным шкафам, и полки были подписаны шрифтом Брайля — свитера зимой, футболки летом.

Когда столовая наполнялась запахами приготовленных кушаний, Линна знала, что пришло время садиться за стол. Вне стен дома также существовало множество примет, по которым она научилась определять предметы и явления. Она любила выходить в сад, чтобы насладиться теплом солнечного света и послушать шепот листвы на деревьях. Днем с улицы доносился шум моторов, жужжание газонокосилок, удары теннисного мячика о покрытие корта, где Паркер учился делать подачи, глухой рокот струй воды, льющейся из шлангов, лай собак и масса других звуков, помогавших ей ориентироваться в окружающем мире. А потом, когда наступала темнота, начинали рассказывать о себе сверчки и древесные лягушки, иногда по крыше барабанил дождь и были слышны рокот грома и сухой треск молнии.