Зажги меня - Мафи Тахира - Страница 15

– Но тогда почему… зачем я тебе понадобилась?

Его глаза сверкают искренностью.

– Я хотел изучить тебя полностью.

– Что?! – И снова я не могу ничего понять.

Он поворачивается ко мне спиной.

– А тебе было известно, – начинает он так тихо, что мне приходится напрягать слух, – что в том домике живет моя мать? – Теперь он смотрит на закрытую дверь. – Ну, в том самом, куда тебя заманил мой отец? Тот, где он в тебя стрелял? Она тогда находилась у себя в комнате. По коридору и вниз от того места, где он держал тебя.

Я ничего не отвечаю ему, и тогда Уорнер поворачивается ко мне лицом.

– Да, – шепотом отвечаю я. – Твой отец, помнится, еще что-то вскользь говорил о ней.

– Правда? – На его лице на мгновение появляется тревога, но тут же исчезает. Он быстро маскирует свои эмоции. – И что же именно он говорил про нее? – интересуется Уорнер, стараясь сделать все так, чтобы показаться равнодушным к данному факту.

– Только то, что она больна, – говорю я и внутренне уже ненавижу себя за ту дрожь, которая неожиданно охватывает все мое тело. – И поэтому он держит ее в этом домике, ведь в жилых кварталах она могла бы вести себя неадекватно.

Уорнер прислоняется к стене. Похоже, ему действительно сейчас требуется опора, иначе ноги могут его подвести. Он набирает в легкие побольше воздуха и шумно выдыхает.

– Да, – наконец согласно кивает он. – Все верно. Она больна. Причем заболела весьма неожиданно. – Его взгляд устремлен куда-то вдаль, как будто он разглядывает сейчас какую-то неведомую мне точку в другом мире. – Когда я был мальчиком, она замечательно себя чувствовала и была совершенно здорова, – говорит Уорнер, крутя маленькое нефритовое колечко вокруг мизинца снова и снова. – Но вот в один прекрасный день она как будто… распалась на части. Ее организм словно разладился. Шли годы, и я надеялся, что отец найдет врача, который сможет справиться с этим заболеванием. Я надеялся на ее исцеление, но отцу, похоже, было абсолютно все равно, что с ней происходит. Потом я уже самостоятельно пытался отыскать помощь, но ни один врач, с которым мне удавалось поговорить, никто из них понятия не имел, как следует сражаться с подобным недугом. Они попросту не могли понять, что с ней вообще происходит. – Дыхание его становится тяжелым. – Она пребывает в постоянной агонии. А я настолько эгоистичен, что не могу позволить ей умереть.

Он поднимает на меня взгляд.

– Потом я услышал про тебя. Это были самые разные слухи и сплетни. И вот тогда я впервые понял, что во мне затеплилась надежда. Я сразу захотел встретиться с тобой. Мне нужно было изучить тебя. Потому что все мои прежние исследования прошли впустую. Только ты оказалась той единственной личностью, которая могла бы – и то предположительно – дать мне какие-то ответы по поводу состояния моей матери. Я был в полном отчаянии, – продолжает Уорнер. – Я готов был пойти на что угодно, пробовать все, что могло бы хоть как-то помочь мне.

– Что ты хочешь этим сказать? – спрашиваю я. – Как может такой человек, как я, помочь тебе? И тем более когда дело касается твоей больной матери?!

Он пронзает меня взглядом, полным боли и страдания:

– Потому что, любовь моя, ты не можешь прикасаться ни к кому. А она, – неожиданно добавляет он, – не может прикасаться сама к себе.

Глава 5

Похоже, в эту минуту я почувствовала, как теряю дар речи.

– Мне со временем удалось понять и осознать ее боль, – объясняет мне Уорнер. – Наконец я смог понять, что она должна испытывать. Ты сама помогла мне в этом. Потому что я увидел, что все это делает с тобой, что это означает – нести такое бремя, существовать вместе с такой силой и при этом жить среди тех, кто не в состоянии этого понять.

Он прижимается затылком к стене и закрывает глаза ладонями.

– Она, так же как и ты сама, – говорит он, – наверняка, чувствует, будто внутри нее обитает какое-то чудовище, которым является она сама. Но, в отличие от тебя, ее единственная жертва – она сама. У нее нет возможности жить внутри своего собственного тела, потому что она не может прикасаться к собственной коже. И она не переносит никакого постороннего прикосновения. И своего собственного тоже. Как я уже говорил. Ей мучительно больно убрать прядь волос со лба или, например, сжать руку в кулак. Она боится разговаривать, шевелить конечностями, ей страшно даже изменить позу или просто потянуться, потому что когда клетки ее кожи касаются друг друга, в эти мгновения она всякий раз испытывает невыносимую боль. – Он в бессилии опускает руки. – Кажется, – продолжает он, стараясь, чтобы голос его не дрожал, – что-то в тепле человеческого контакта словно пробуждает эту жуткую разрушительную силу внутри нее, а так как она является и генератором и реципиентом боли, она не в состоянии убить сама себя. Вместо этого она становится как бы пленницей в своем собственном теле, и ей никак не избежать этих страшных пыток, которыми она изводит ежедневно сама себя.

Глаза у меня щиплет, и я начинаю часто-часто моргать.

Многие годы я считала свою жизнь исключительно сложной и практически невыносимой. Мне казалось, я отлично понимаю, что означает – вечно страдать. Но услышать такое! Я не могу даже отдаленно начать понимать, что же происходит с этой несчастной женщиной. Я и представить себе не могла, что кому-то на этом свете может быть еще хуже, чем мне. И намного хуже.

Мне становится стыдно за то, что я вообще когда-то посмела себя пожалеть.

– Долгое время, – продолжает свое повествование Уорнер, – я думал, что она просто… больна. Я решил, что у нее сломалось что-то в иммунной системе, и из-за этого ее кожа стала такой чувствительной и болезненной. Я решил, что если ее правильно лечить, то постепенно у нее все пройдет, и она обязательно выздоровеет. У меня была надежда, – говорит он, – но потом я осознал, что год проходит за годом, но ничего не происходит, и никаких улучшений не наблюдается. Постепенно эта вечная боль начала разрушать ее умственные способности, и она сама отчаялась и уже не верила ни в какое выздоровление. Она сдалась, и боль одержала над ней верх. Она перестала вставать с кровати, часто отказывалась принимать пищу. Что говорить о личной гигиене – она просто решила наплевать на себя. Решением моего отца стало держать ее на сильнодействующих лекарствах. Короче говоря, он подсадил ее на наркотики.

Он держит ее взаперти в том самом домике с единственной прислугой, чтобы та хоть немного ухаживала за ней. Теперь мать привыкла к морфию и окончательно потеряла рассудок. Она уже никого не узнает, меня в том числе. Несколько раз я пытался сделать так, чтобы она перестала принимать наркотики, – его голос стал тише, – и всякий раз она набрасывалась на меня с явным намерением разделаться со мной, может быть, даже убить. – Он молчит, как будто позабыл, что я присутствую здесь же, рядом с ним, в этой комнате. – Иногда мое детство было почти сносным, – говорит он, – но это только из-за нее, исключительно из-за того, что она находилась рядом. И вместо того чтобы сейчас заботиться о ней и как-то помочь, мой отец превратил ее в нечто совершенно неузнаваемое. – Он поднимает взгляд к потолку и истерично смеется. – А мне всегда почему-то казалось, что именно я справлюсь с этой проблемой, – продолжает Уорнер. – Мне думалось – стоит только найти корень, причину зла – и я обязательно что-нибудь придумаю. Я думал, что смогу… – Он замолкает. Проводит ладонью по лицу. – Я не знаю, – шепчет он и отворачивается. – Но у меня и в мыслях никогда не было использовать тебя и твою силу против твоей воли. Да и сама идея мне никогда не нравилась. Мне только нужно было притворяться, что все идет по плану. Мой отец, видишь ли, недоволен мною и не одобряет моего стремления помочь матери. Его вообще не заботит ее состояние и самочувствие.

Он улыбается, но улыбка получается какая-то кривая и неубедительная. Потом он бросает взгляд на дверь и снова начинает хохотать.

– Впрочем, он никогда и не высказывал желания помочь ей. Для него она тяжкое бремя, крест, отвратительный груз, который он успел возненавидеть по-настоящему. Он почему-то решил, что если позволяет ей жить, то это делает из него настоящего героя, и за это я должен быть ему бесконечно благодарен. Он полагает, что с меня этого вполне достаточно: наблюдать, как мать с каждым днем все сильнее превращается в дикого зверя, пожираемого своей собственной болью, настолько невыносимой, что агония уже полностью успела сожрать ее разум. – Он проводит дрожащими пальцами по волосам, затем его рука замирает где-то в области затылка. – Однако мне этого оказалось вовсе не достаточно, – спокойно говорит Уорнер. – Нет, не достаточно. Я стал одержим идеей помочь ей. Я задался целью вернуть ее к жизни. И мне самому захотелось все это прочувствовать, – говорит он, глядя теперь мне в глаза. – Я хотел узнать, что это значит – постоянно ощущать такую невыносимую боль. Мне нужно было понять, что это такое – сознавать все это каждый день своей жизни. Меня никогда не пугало твое прикосновение, – говорит он. – Наоборот, я всегда стремился испытать это чувство. Я был уверен в том, что рано или поздно ты сама набросишься на меня или попытаешься защититься и все равно коснешься меня. Я каждый день с нетерпением ждал этого момента. Но ты не спешила. – Он мотает головой. – Все, что я прочитал в документации о тебе, – так это то, что ты – порочное, дрянное и злобное существо. Я ожидал увидеть перед собой маленького зверька, готового убить меня и моих солдат при каждом удобном случае. Я был уверен, что за тобой требовалось постоянно наблюдать, причем очень внимательно. Но ты разочаровала меня – ты оказалась слишком милой и весьма человечной. И еще – невероятно наивной. Ты никогда не давала отпора.