Ведьмаки и колдовки - Демина Карина - Страница 37

Вспомнил и не поверил.

Руку вытащил из-под душного пухового одеяла, по летнему-то времени невместного, но меж тем уютного в мягкости своей. Гавел одеяло пощупал, а на руку уставился, пытаясь понять, сильно ли оная рука изменилась.

Не сильно.

Кожа смуглая, загоревшая и загрубевшая, притом что от запястий и выше — белая, шелушащаяся… это у него от нервов…

…а еще пятна порой случаются красные, от которых дегтярной мазью спасаться приходится. Но как бы там ни было, Гавелово преображение в ведьмака на правой руке не сказалось, впрочем, как и на левой. И шрамы-то остались, и ноготь, который в прошлом годе Гавел, через ограду сиганувши — от собак спасался, — содрал, а после этот ноготь кривым отрос, ребристым, не переменился.

Руки были тощими. Синюшными, напоминавшими Гавелу курячьи лапы, которые продают по медню за дюжину.

А если обманул Аврелий Яковлевич и…

…и тогда старуха — просто старуха, склочная, скандальная, случаются же такие, а он, Гавел, обречен до конца дней своих ее прихоти исполнять. И нету у него никакой надежды… к чему пустые мечтания? Вредные они… возвращаться надобно…

…заигрался Гавел.

…ведьмаком себя вообразил. Какой из него ведьмак? Верно, такой же, как крысятник… никчемушный… ничтожная бесполезная личность…

Мысли бились в голове, что рыба на нересте. Гавел виски стиснул, пытаясь справиться со внезапной болью, которая скрутила, мешая дышать.

— Ох ты ж, — раздалось рядом. И поверх Гавеловых ладоней легли тяжелые руки. — Дыши давай… крепко эта паскудина тебя привязала. Так оно будет, пока не оторвешься…

Голос Аврелия Яковлевича лишь усиливал боль, и та делалась вовсе невозможной. Гавел поскуливал, раскачивался, пытаясь хоть как-то унять ее…

Дышать?

Еще немного — и он разучится…

…это оттого, что бросил.

Уехал.

Кинул старую мать на соседку… а та равнодушная… небось если и смотрит, то с неохотой… жалуется. У старухи сердце больное и печень тоже. Ей медикус надобен хороший. И на водах отдых… у Гавела ведь есть деньги?

Жалеет.

Сын ведь, родная кровь, а злотней для матери жалеет…

…еще и обрадуется, когда она в могилу сойдет. Недолго уже ждать осталось…

— А ну прекрати! — рявкнул Аврелий Яковлевич. — Не слушай ее! Меня слушай.

И затрещину отвесил такую, что как голова на шее удержалась.

— От же ж… все зло от баб! — Ведьмак произнес это с немалым раздражением, а Гавел вдруг осознал, что затрещина очень даже помогла.

— Что это… было?

— Примучила она тебя, — сказал Аврелий Яковлевич и второю затрещиной, в которой уж точно нужды не было, Гавела с кровати поднял. — А теперь небось почуяла, что уходишь. Вот и не хочет отпускать.

На полу после перины было холодно.

— Одевайся. — Аврелий Яковлевич кинул полотняный ком. — Умывайся. И завтракать.

К завтраку, помимо собственно завтрака, еще более обильного, чем прошлый, о котором Гавел вспоминал с нежностью и голодным урчанием желудка, подали свежий номер «Охальника».

— Это тебе. — Ведьмак газетку подвинул к Гавелу мизинчиком, а потом тщательно оный мизинчик салфеткой вытер. — Читай… радуйся…

И глянул так, с насмешечкой, от которой у Гавела всяческий аппетит пропал. Газету он открывал с опаскою, и оказалось, что не зря.

«Коварство и любовь».

До чего пошлое название! И главное, сути написанного не соответствует… и, стало быть, визировал в печать не главный редактор, небось до сих пор болезным представляется, а заместитель его, который в делах газетных понимает мало. Уж главный редактор сумел бы подобному материалу соответствующее обрамление дать…

…и снимки нехорошие, смазанные.

Правильно говорят, что криворукому дураку и техника не поможет. Ракурс выбран неудачно…

…край стола виден и торт, который на снимке кажется вовсе ужасающих размеров. Голубки сахарные с позолоченными клювами удались. А вот Аврелий Яковлевич — не очень, но узнать можно. А догадаться, что он этим тортом кого-то с ложечки кормит, — так нет…

Но благо, в статье объяснили.

…новая любовь…

…измена…

…романтический ужин в номере для новобрачных…

…а статья-то писана некрасиво, выражениями сухими, безэмоциональными, будто бы и не статья, а полицейский отчет. Кому такое интересно читать будет?

…кровать надо было с другого ракурса взять, чтобы виден был и балдахин, и резные младенчики, которые смотрелись бы умилительно. Это только новички в самоуверенности своей полагают, что помимо главного объекта на снимках может быть чего угодно, а Гавел знает: снимок — та же картина. И все-то на ней должно быть на своем месте, создавая единый настрой.

А то… ну да, кровати кусок… балдахин тот же, который едва ли не четверть снимка занимает… Аврелий Яковлевич, ведущий к этой кровати Гавела.

Но где, спрашивается, драматизм?

Где ощущение момента? Сопричастности? Чтоб читатель, которому довелось статейку эту открыть, и возмущение испытал, и обиду за нумер для новобрачных, столь цинично использованный для противоестественных целей… и заодно посочувствовал несчастному, которому предстояло в этом нумере совершить глубокое моральное падение…

Сплетни — тоже искусство…

— Не поверят. — Со вздохом Гавел отложил родную газету, опустившуюся до того, чтобы давать на первую полосу материал без должной обработки.

— Отчего же? — Аврелий Яковлевич наблюдал за ним внимательно, и в том виделся Гавелу скрытый смысл.

— Оттого, что писано криво… и снимки опять же. Непрофессионально.

— От оно как…

Аврелий Яковлевич снял вишенку с бисквита и, повертев в пальцах, отправил в рот.

А Гавел смутился.

…вдруг все-таки поверят?

Оно ж неправда и…

…и выходит, что и он, Гавел, совершил такую же ошибку? Спросить… так неудобно… и опровержения «Охальник» точно печатать не станет, а если и станет, как в тот единственный раз, когда суд проиграл, то сделает это на последней странице, где дают объявления и рекламу всякую, и мелким шрифтом.

— Я не нарочно. — Гавел руки под стол убрал. — Работа такая…

— Работа, — согласился Аврелий Яковлевич. — Работа, мил-друг, она у всех такая… разная… но ты ешь, ешь, не стесняйся. Нам с тобою еще много чего сделать надобно.

Гавел ел.

Пожалуй, никогда-то в прежней его жизни он не ел так много и, главное, так вкусно. И поначалу, силясь утолить голод, он глотал, почти не жуя, не глядя, что именно подкладывает Аврелий Яковлевич в тарелку. Тот же более о газете не заговаривал, да и вовсе не заговаривал, но глядел на Гавела с престранным умилением.

И когда давешний коридорный, смущаясь и краснея лицом — небось он-то крысятника и впустил, — кофей подал, Аврелий Яковлевич вскинул руку:

— Любезный, — бас ведьмака заставил коридорного замереть, — это вам… на чай.

Аврелий Яковлевич кинул злотень, который был пойман и спрятан.

— Он же… — Гавелу стало жаль не столько злотня, сколько доверчивого ведьмака, который, сам того не ведая, предателю заплатил.

А ведь и про нынешний завтрак, сервированный на особом фарфоре с вензелями и золотыми виньетками, напишут, переврав все от первого до последнего слова.

— Он свое получит, — осклабился ведьмак и, бросив другой злотень на блюдце, велел: — Гляди.

Гавел глядел.

Поначалу ничего-то и не увидел, злотень как злотень, обыкновенная монета. На одной стороне профиль королевский, гладенький, на другой — орел растопырил крылья…

— Гляди, гляди, — ведьмак откинулся на кресле и, достав верную трубку, принялся набивать ее, — внимательно.

Глядел.

Пока глаза не заслезились, и тогда-то, в покрасневших вдруг, болезненных, стало видно, что на золоте проступают серые пятна плесени. Гавел руку протянул, чтобы убедиться, что ему пятна не примерещились; но плесень к пальцам потянулась; и руку он убрал.

— Правильно, — с одобрением произнес Аврелий Яковлевич. — Если руки совать куда ни попадя, то и без оных рук легко остаться.

— Что это?

— Проклятие. Простенькое… приглядись.