Ведьмаки и колдовки - Демина Карина - Страница 30

И шампуни.

И совершил очередную попытку ретироваться, но вновь был остановлен.

— Чего сладкого на кухне есть? — поинтересовался Аврелий Яковлевич, присев на краешек постели.

— Эклеры. Воздушные трубочки со взбитыми сливками и цукатами, шоколадный пудинг, пудинг аглицкий классический, медовая коврижка со сливочно-клубничной пеной, сливовые меренги…

Аврелий Яковлевич кивал головой, думая явно о чем-то своем.

— Но наш повар с радостью приготовит все, чего вы пожелаете… к примеру, на той неделе в нумере останавливались молодожены… — коридорный надеялся, что голос его не дрогнул, — и он самолично готовил для них «Сладкую ночь».

— Сладкую? Это хорошо…

— Коржи-безе с грецкими орехами и фисташками, сливочно-ромовый крем и белый шоколад… украшения из засахаренных роз и карамели.

— Очень хорошо… — Аврелий Яковлевич щелкнул пальцами. — Неси… эту твою ночь.

— Но… — Коридорный сглотнул. — Потребуется время…

— Сколько?

— Т-трое суток… белки должны закваситься… выходиться…

— Трех часов хватит, — отрезал ведьмак. — И передай повару, чтоб сахару не жалел. Пусть ночь и вправду будет… очень сладкой.

Сказал и засмеялся, и мышцы дернулись, толкая русалок в объятия друг друга.

Ужасно!

Оказавшись за дверью, коридорный перевел дух. Нет, работу свою он любил. И место, и постояльцев, которые представлялись ему этакими великовозрастными детьми, неспособными обойтись без его помощи. А постояльцы, особенно постоялицы, ценили участие, благодарность свою выражая сребнями. И просьбы их были просты и безыскусны, и жизнь в гостинице текла своим чередом, неспешная и весьма благопристойная.

А тут вдруг…

Пожалуй, лишь сильнейшее душевное смятение, в котором пребывал коридорный, и оправдывало дальнейшие его действия. Нет, он, конечно, передал управляющему странную, почти невозможную просьбу. Пусть сам с поваром разбирается, который, как и все талантливые кулинары, мнил себя едва ли не главным в гостинице лицом…

После разговора, укрепившись в своих намерениях, коридорный покинул гостиницу черным ходом и свистнул мальчишку, из тех, что вечно вьются в поисках подработки. Короткая записка и монетка исчезли в широких рукавах мальчишечьего пиджака…

…угрызений совести коридорный, часом позже впустивший в святая святых молодого крысятника, не испытывал. Напротив, он почти уверился, что совершает деяние благое.

Спасает невинного…

…ну или что-то вроде того.

Очнулся Гавел в ванне.

В пене.

Под внимательными взглядами десятка пухлых крылатых младенчиков, которые сжимали в руках луки и целились аккурат в Гавела.

Пена пахла клубникой.

Романтично горели свечи, расставленные на широком бордюре ванны, и отблески огня их ложились на медную кожу Аврелия Яковлевича.

Гавел, тоненько взвизгнув, попытался было уйти под воду, но был остановлен.

— Куда? — грозно поинтересовался ведьмак, схвативши пятерней за волосы.

— Туда. — Гавел указал на воду, что проглядывала сквозь облака пены.

— Туда всегда успеешь.

И свечу под нос ткнул.

Огонек накренился, вытянулся нитью, но не погас. А Гавел замер, зачарованный переливами его.

— Руку!

Вытянул.

И провел ладонью по рыжему лепестку, который, против ожидания, не опалил, но растекся дрожащим маревом по коже.

— И вторую, — куда как мягче произнес Аврелий Яковлевич. — Огонь и вода — первейшее дело, когда в себя прийти надобно… вода смоет чужое, а огонь раны зарастит.

Гавел поднял взгляд.

— Сиди.

Сидел, пока вода не остыла. И растворившаяся пена осела на стенках ванны серыми грязными хлопьями. Кожа сделалась белой, ноздреватой; и Гавел опасался, что если тронет ее, то расползется она под пальцами. Свечи раскалили воздух; и Гавел пил его: горячий, обжигающий, но невероятно сладкий.

— Ну все, буде. — Аврелий Яковлевич, в какой-то момент исчезнувший, вновь появился. — Вылезай.

И сам же Гавела достал, подхвативши под мышки. Поставил на коврик и полотенце махровое мягчайшее, сердечками и голубками расшитое, на плечи накинул.

— Терпи. По первости кости всегда ломит… я-то помню, думал, что меня мачтой вовсе раздавило… помирать собрался… лежал, стонал… и ни одна падла водички не поднесла. А наш боцман, та еще крыса, прими душу его, Вотан, все приходил да посмеивался, мол, упертый я, не желаю с очевидным примириться. Так какое ж оно очевидное? От как на пятый день-то крысы ко мне вышли и водицы принесли, тут-то я и понял, что не в мачте дело…

Он растирал тело Гавела, которого и хватало лишь на то, чтобы поскуливать под крепкими ведьмачьими пальцами. Они тянули, крутили, сжимали, словно наново лепили.

— Вот так… еще немного — и на человека похожим станешь.

Полотенце полетело под ванну, а Гавелу протянули халат, тоже махровый, розовый и с голубочками.

— Ну извини. — Аврелий Яковлевич хохотнул. — Какой нумер, такие и халаты… погоди, через пару годочков будешь сам выбирать, которые по вкусу. Идти-то можешь?

— Д-та… — Из горла вырвался сип.

— Ага… ну тогда пошли. — Ведьмак приобнял Гавела. — Давай, давай, не ленись. Ты парень крепкий, даром что тощий… припозднился, конечно… да и ладно… сколько тебе?

— Пятьдесят четыре…

— Ну… я в тридцать девять очнулся… говорят, чем позже, тем оно и крепче… а в тебе силы изрядно… иные опытные после мертвяцкого круга сутками пластом лежат, ты ж ничего… стоишь… и вон, сейчас накормим тебя, глядишь, легче жить станет.

Гавел шел.

Он слабо понимал, что с ним происходило и происходит, но стоило закрыть глаза, как вставало перед ними лицо женщины, столь прекрасной, что…

— Не торопись, — одернул Аврелий Яковлевич, — до нее мы еще доберемся. Сначала тебя в порядок привести надобно.

Он усадил Гавела за стол.

А на столе возвышалось нечто огромное, щедро украшенное белыми бантами и сливками.

— Сладкое — очень полезно. — Ведьмак отрезал кусок и поставил перед Гавелом: — Ешь.

Ел.

Поначалу потому, что надо есть. Потом пришел голод, и такой зверский, что Гавел вяло удивился — никогда-то прежде, даже перебиваясь с овсянки на постный кисель, он этакого голоду не испытывал.

— Вот и ладно… вот и умница. — Аврелий Яковлевич сгребал масляные розы ложкой, и Гавел только и мог, что рот открывать.

Голод не утолялся. И Гавел испугался, что сейчас лопнет, но так и останется голодным…

— Пройдет. Потерпи.

От торта осталась едва ли половина, когда Гавел ясно осознал, что неспособен больше проглотить ни кусочка.

— Все? Ну ты… — Аврелий Яковлевич, сняв сахарного голубка, сунул его в рот и захрустел. — Слабый… замученный… рассказывай давай…

— Что?

Голос вернулся.

А с ним усталость, даже не усталость, а престранное ощущение, что его, Гавела, пропустили через мясорубку, а после собрали по кусочкам.

— Все, дорогой мой… с самого начала…

И Гавел, сонно моргнув… — комната вдруг сузилась до глаз Аврелия Яковлевича, которые, вот диво, были разного цвета. Левый зеленый, а правый — карий… или наоборот? Как ни силился Гавел разглядеть, не удавалось…

Но говорить он говорил.

Про детство свое… про старуху, тогда она еще не была старухой, а матерью… про отца, слабого и пьющего… про братьев своих, которые появлялись на свет, но жили недолго, вскоре переселяясь из старого дома на местное кладбище… про скандалы… про то, как хирела, приходила в запустение отцовская лавка… про соседок, с которыми матушка перессорилась, а били Гавела.

Не соседки — дети их, сбивавшиеся в стаю.

Он пытался давать отпор, но не получалось…

…про свой побег из отчего дома в пятнадцать лет… про Познаньск и грузчиков, среди которых подвизался… про университет, куда попал случайно, но остался, одержимый новою мечтой — стать ученым человеком. Про мытье полов и подсобные работы на кухне… про учебу, что Гавелу нравилась, хотя и давалась непросто…

…про первую его статью, пустую, о работе попечительского комитета и приютах сиротских… о том, что отметили ее… и про статьи иные, за них платили гроши, но Гавел собой гордился.