Пангея - Голованивская Мария - Страница 19

Он раздобыл ее адрес и посылал ей деньги. Подписывался несуществующими именами, чтобы она могла принять. Но его деньги она так ни разу и не получила, все они возвращались назад. Что же с ней случилось? Умерла? Переехала? Не прикоснулась к деньгам из суеверия?

Он больше ничего не искал. Пил чай из кружки, какое-то время курил, но потом бросил. Не заводил себе ни кошки, ни цветка на подоконнике. Он избегал случайностей, достиг на этом поприще небывалого совершенства: «Что вы говорите? — переспрашивал он кого-то, кто предлагал ему заехать в гости, свернуть в кафе, рассмотреть подвернувшийся выгодный контракт. — Ну, это афера, не стоит», — немного грустно констатировал он.

Вернулся на работу, выпросив прощение. Служил исправно, но, как говорится, от сих до сих. На него заглядывались женщины, но для них не находилось места в его прямом, как шпала, расписании дней, недель, месяцев. Из города выезжал редко, маршрутом следовал одним и тем же. Через десять лет эта его предсказуемость и беспрецедентная осторожность была оценена по достоинству: он взлетел по карьерной лестнице вверх, что, впрочем, не внесло в его жизнь никаких изменений: его собственные траты оставались неизменными, к его четырем темным костюмам одной и той же марки, что всегда висели в его шкафу, не прибавилось ни одного нового, он по-прежнему никогда не брал отпуска, и список его телефонов в мобильном не увеличился ни на один номер.

Он увидел Ирину и своего сына через двадцать четыре года. Он приехал в Петербург по неотвратимой надобности — город был охвачен забастовками, которые начались с его заводов. Как и в первый раз, увидев Ирину, он потерял все, что у него было в жизни, и на этот раз уже окончательно. Но в Петербург переехать, чтобы быть рядом с ней — теперь это было возможно, — он так и не собрался: привычки одинокого и немолодого уже человека накрепко привязывают к месту, и никакая магия иной судьбы уже не могла переломить устоявшегося хода вещей.

Род Ирины стал заметен благодаря открытию в 1723 году Петергофской гранильной фабрики, где гранили алмазы и другие драгоценные камни. Ее предок Петр Семенович Дилертен сначала работал шлифовальщиком, а потом стал одним из лучших огранщиков фабрики. Его русская царица и имела в виду, когда говорила, что наши работают лучше итальянцев. Когда он состарился, ему было поручено смотреть за резкой, шлифовкой и полировкой больших и мелких камней и обучить четырех учеников. Эти четыре ученика и дали основание династии потомственных камнерезов из приписанных «навечно» к фабрике удельных крестьян.

Сын Петра Семеновича работал при графе Строганове, который с 1800 года командовал фабрикой. Работа с его приходом сделалась особенно увлекательной, потому как архитектору Воронихину было поручено проектировать предметы из цветного камня. Федор Петрович своими руками с пятью подмастерьями сделал дарохранительницу для Казанского собора из порфиров, агатов, яшм и других камней. У него было две дочери — Марья Петровна и Аграфена Петровна, и обе они вышли замуж за мастеровых с гранильного завода. Один из них со временем стал мастером цеха, где делали хирургические инструменты, другой работал в оружейном цехе, был сабельных и шпажных дел мастером. Дочери эти тоже народили дочерей, и их мужья пошли уже по торговому делу — торговали мелочными вещами на Невском проспекте, в доме Энгельгардта, и в магазине комиссионера бумажной фабрики Антипова.

С 1914 года фабрика стала выпускать в основном технические изделия, и почему так вышло — большой вопрос: то ли потому, что академик Гун часто приспосабливал камень к совершенно чуждому ему рисунку или к композиции деревянных или металлических изделий, грешил против материала, то ли потому, что в 1890 году была начата грандиозная работа по изготовлению по его проекту гробниц для Петропавловского собора, которая завершилась в 1905 году.

В 1931 году художественная жизнь фабрики завершилась окончательно, и она превратилась в завод по изготовлению точных технических камней. Тогда-то ее и покинул Иринин дед, не по своей воле, конечно, с чего и начались мытарства и страшные беды этого старинного мастерового рода.

ЕВА И ЛОТ

Он мечтал о дворце на вершине горы. Со всей серьезностью некогда несерьезного человека. И был близок к свершению этой мечты как никогда.

Может быть, спятил или глумился?

Некоторые думали так, но вслух вопроса не произносили.

Он желал огромного белого мраморного дворца с колоннадой, парка перед ним, каскада великолепных озер, коллекции седых от времени мраморных статуй в регулярном парке перед главным входом, и все это уже лежало перед ним в макете белого картона — буйный по своей безудержности замысел именитого мастера самых роскошных палаццо с необъятным видом на море, опрокидывающее землю навзничь.

Все, что ниже дворца, должно было представлять собой плавное перетекание одних святых мест в другие. На востоке, в крайней точке скоса его глаз, выше которой только небесная лазурь, — вереница буддийских храмов с шатрами цвета морской волны, курящихся, усыпанных лепестками лотоса, радостных, с купелями для очистки кармы, наполненных изумрудной водой. Смешиваясь с ароматами курений, колокольные переливы должны будут достигать не только ушей верховного божества, но и его, Лота, слуха, присоединяя к великолепному виду сверху на море и кипарисы еще и звуковую дорожку. Дальше по ходу часовой стрелки Лот запланировал необъятную мечеть в два раза больше Голубой константинопольской. Четыре гигантских минарета в бело-желто-зеленых мозаиках будут упираться прямо в подбрюшья облаков, и крики муллы, отражаясь от них, прольют свет небесной молитвы на землю. Лот хотел созерцать полноводную людскую реку, текущую в мечеть. Он желал наблюдать за тем, как сильные и суровые мужчины падают ниц перед непреклонным зеленым Аллаховым оком. Эту мечеть Лот понарошку, почти играючи, посадил, стоя вот здесь, на белоснежной террасе, к себе на ладонь. Тут его натура все-таки взяла верх и он чуть-чуть поиграл, но совсем чуть-чуть и почти неосознанно. Он старел.

Ближе к западу намечался католический костел и пятиглавая православная церковь с пестрыми куполами. По центру всего этого должен был располагаться храм иудейский, точная копия того самого, разрушенного, которому собирался поклоняться и он сам. Так он решил не сердцем, а умом — опираться на тех, кто доказал свою жизненную силу. Но главное — были золотые ручки, одинаковые у всех храмов. Из настоящего золота высочайшей пробы, имитирующие протянутую для приветствия руку. Люди будут трогать золотые ручки и чувствовать, что вера сама тянется к ним, золотое рукопожатие — вот что она предлагает прихожанам, а за воровство — если кто вздумает — расстрел, адовы муки уже здесь, на земле, без всякой отсрочки и Страшного суда.

Если бы такое придумал его предшественник — скучный аппаратчик из привилегированной семьи, давшей Пангее не только правителя, но и верховного судью и главу церкви, ох как он бы его высмеял! В молодые годы Лот умел сочинить такой анекдот или такое прозвище, что они не сходили с уст десятилетиями и пришпиливались намертво.

Но года притупили нюх и забили глаза сором. Он научился грустить, а вместе с грустью в него вползла и высокопарность, и пафосность. Его природная склонность к едкости и иронии больше не караулила вход в те пределы, где душа правителя без особой оглядки может распрямиться и дать себе волю. И вот она — воля: его грандиозный замысел лежал перед ним в проекте, включая многокилометровый кипарисовый парк, который должен был создавать особую божественную среду для этих чудесных храмов. Как на картинах старых мастеров, которые он, замышляя этот проект, разглядывал с лупой в руках.

Но как привести сюда людей? Как сделать так, чтобы они хлынули к подножию этой горы, к этим облакам, среди которых Лот планировал провести последние годы правления Пангеей?

Лот замыслил грандиозное строительство именно на юге страны. Здесь, считал он, пересекаются все земные маршруты. Этой землей правили когда-то греки, здесь шли с Востока на Запад груженые караваны, повторяя безумные траектории доисторических пастбищ. В последние годы мысль его отяжелела и приосанилась. Он увлекся историей, которую в юности называл «сказкой-драчуньей». Его не беспокоило, что по выбранной им территории проходит какая-то государственная граница — ведь она сегодняшняя, а значит — ненастоящая. Настоящее казалось ему блефом. Будущее — нет, оно для него существовало. И в нем ему мерещилась одна удручающая картинка, как его потные охранники волокут его на расстрел. Раньше он всегда кривлялся, говоря о казнях. Но с недавнего времени шутить расхотелось. Годы притупили и его мысль, остроумие покинуло его, и шутовская диктатура сменилась диктатурой плутовской.