Мартын Задека. Сонник - Ремизов Алексей Михайлович - Страница 16

На полюс

Едем на полюс, так все мы знаем. А плывем мы по узкой речонке вроде канала. Мой спутник, шершавый, закутан в синюю столовую скатерть, правит веслом. И как-то так произошло, что мы и приехали на полюс.

Стоит на полюсе каменный дом, а около дома народ, и все суетятся и о чем-то спорят.

«Что случилось?» спрашиваю моего шершавого синего спутника.

«Да на пароходном чердаке вора ищут, все семь дворников, весь чердак обыскали, а нашли всего-навсего старый пиджак, а теперь трое сидят там караулят».

«Пропадет наше белье!» подумал я.

«Да пожалуйте в эмалированные комнаты», сказал шершавый и загоготал.

Змея — кошка

Лежит бурая змея, одна шкура осталась, вся сохлая. Я потрогал за горло, а внутри, чувствую, копейка стоит, застряла. Оттого змея и высохла, подавилась.

Бежит кошка, бурая как змея: серые усы, зеленые глаза. И прямо в пасть к змее, только хвост стелется. Но и хвост в змею вошел – и с кошкой закружилась змея, так и кидается из стороны в сторону и в пырь и швырком.

Я было отскочил и сам думаю:

«Чего-то трогать нельзя, так это мне не пройдет!»

А уж что-то вцепилось в меня и сам я закружился кошкой-змеей.

Пожар

Огромный дом, этажей не сосчитать. Народ вокруг – и все о чем-то говорят, показывая на дом. Не знаю, зачем это мне, я протолкался до дверей и вошел в дом.

Перехожу из комнаты в комнату, я ищу чего-то. И попадаю в тесную, как клетушка, окно в стену. И вдруг вспомнил: да ведь это моя комната – вот и обои серые с пунцовыми разводами, а тут стоял мой стол, тут...

«И с тех пор, подумал я, все пошло по другому, бесповоротно».

Я был один, но я чувствовал, что и еще кто-то, и я все спрашиваю о нашем бесповоротном: «возможно ли вернуть и как мне забыть?»

«Пожар!» донеслось со двора. И с улицы: «Пожар!»

И я почувствовал, как стены подходят ко мне и стол лезет на меня. И слышу, в пустых комнатах кто-то запел. И я узнаю памятное мне, все оттуда. И весь я, как выструнился. И вдруг чем-то горячим обдало меня и моя комната вспыхнула.

И мне стало весело.

И я подумал: «дай проснуться, я отыщу этот огромный дом, найду и эту комнату и подожгу».

Мышка

Завелись в доме мыши, бегают. Я подкрался и одну поймал за хвост. А она хвать – и укусила меня за палец. И из пальца выросли длинные волосы. Я выпустил из рук мышку, она упала на пол, сидит и не уходит.

«Разве можно так, надо приласкать!» сказал кто-то из под пола.

И я нагнулся, взял мышку за лапу и погладил, и уж она на шею ко мне, вытянула мордочку.

По карнизу

Скользя руками по карнизу, ноги вниз, передвигаюсь по нескончаемой крыше. Под руками отваливаются гнилушки, соскальзываю – и хотелось бы упасть что ли, чтобы конец. Но продолжаю передвигаться. Мелькают деревья, реки, речки, дома.

Демоны

Я лежал прикован цепью к железной кровати. Сердце мое рвется на части. И за что же эти гробовщики похоронили меня – ведь я не сделал им зла. Или вся вина моя в том, что я вижу, слышу и чувствую слово?

И когда я так терзался о своей судьбе, трое посетили меня. Двух в первый раз вижу: тихие, слабые и что я им, не могу догадаться. А третьего, хоть он и старался в моих глазах переделаться, я сразу узнал по голосу: это сосед меховщик с шишкой на непоказанном месте, торчала на лбу между бровей единорогом: он почему-то всегда злобно глядел на меня, когда я прохожу мимо его окон.

Все трое притворились доверчивыми и наивными и лепетали надо мной. Но я хорошо понимал и не ошибся: они подбирались к моему горлу: на их пальцах я читаю «задушить».

«Ну, нет, подарком вам не достанусь! твердо решилось во мне, я накормлю вас овсянкой!»

Из последних сил я рванул, разорвал свою цепь и на чертей с кулаками.

От одного остался мне на память клок волос, другому прокусил палец, а третий, это был как раз меховщик с шишкой, поддавшись, и мне оставалось только прихлопнуть, врасплох подпрыгнул к самому лицу и какой-то дрянью замазал мне рот. И я задохнулся.

Пылесос

У меня было двенадцать подземных комнат и двенадцать ключей – их у меня отняли. Я набрал на дворе тряпок. Ключи и тряпки унесли в кладовую, куда мне доступ закрыт. А Солончук[54], без которого я шагу не ступаю, щелкнув меня в лоб – «рука всевышнего», ушел от меня.

До потери голоса спрашивал я себя, что же такое случилось, кругом такая нищета и сам я ни на что не похож. Я не смею больше сказать: «я хочу». Пустая комната и только рукописи – мои недостроенные книги.

И все-таки меня грабят – мое последнее дыхание и не могу согреться, стужа вледнилась в меня.

Я тихонько сполз к консьержке и тычусь головой в пылесос – единственный для меня выход, так и распылюсь.

И чувствую, как в глазах зеленеет.

А со стены из объявления вышел Солончук и, не говоря ни слова, подал мне ключи, ворох тряпок и мешок ржаной муки для заварки густого клейстера.

Жандармы и покойник

Из серебра выплыла бархатная рытая барсучья морда, помигала мне длинными сахарными клыками и скрылась.

В старом московском доме в Большом Толмачевском переулке[55], в памятной мне комнате с окнами на широкий двор с конюшней и курятником.

Она показывает мне альбом – засушенные цветы и о каждом спрашивает: узнал ли я или нет?

Все засушенные цветы на одно лицо, и я мог бы по ее лукавой улыбке сочинять, но за меня кто-то отвечает: «нет – нет – нет».

«А эти, ты узнаешь? Это я!» и она подносит цветы к моим губам.

Я хотел сказать: узнал, но это были не цветы, а твои птички, и я уже не в комнате, а на дворе в собачьей конурке, запутался в соломе, вою. Собака воет с заливом. Перевыв все собачьи жалобы, я опять попал в комнату.

Весь стол в шелках для вышиванья, розовые мотки. Я присел с краю и задремал. И мне представилось, будто со цветами в руках входят три жандарма. И я очнулся. Но только что протянул руку взять ломтик ветчины, двери раскрылись и вошли три жандарма.

«Я вас во сне видел, говорю я жандармам, а куда же вы цветы девали?»

«Собака съела!» отвечают жандармы и по-собачьи облизываются: язык розовый, ветчинный.

И тут какой-то, подвинув на столе шелковинки, уселся против меня. Как он вошел, я не заметил. И глядя на него, я подумал: «с такого надо снять семь шкур, чтобы пришелся мне по душе».

«Ваш обвинительный пункт, говорит он, пронырливая меня глазами: переправляясь через реку, вы объясняли естественное происхождение имен существительных».

«Много вы знаете?» говорю, задирая, а сам думаю: «попался».

«Очень просто: кто-нибудь подслушал и записал», говорит следователь.

И я чувствую, что я выглажен и скатан: «без существительных» меня так легко схватить голыми руками.

И очутился в Гнезниковском переулке – или сами ноги вели меня в Охранное. И вижу навстречу Чехов и с ним провожатый, с песьей головой мальчик.

«Где же вы теперь живете?» спрашиваю Чехова.

«Да все в Москве, говорит Чехов, на Воронцовом поле, где жил Островский, дом под горой в репейнике на пустыре».

«А что же вы написали на пустыре – места мне с детства памятные?»

Чехов показал на своего спутника. Я понял, говорить опасно. И очутился в пустой церкви.

А посреди пустой церкви, как дрова, свалены, покойники. Стал я вглядываться, а разобрать невозможно, все на одно лицо, как засушенные цветы. И один поднялся и вышел на амвон.

Он был как все без покрова, ноги измазаны дегтем:

«Ваш обвинительный пункт»...