Явка в Копенгагене: Записки нелегала - Мартынов Владимир - Страница 66

Мы идем строем по Петроградской стороне. Наш комвзвода В. Г. запевает эту незамысловатую, походную песню. Ежедневная вечерняя прогулка проводится в любую погоду. Как, впрочем, и утренняя зарядка. Нет прогулок только в субботу и воскресенье. Да еще в четверг, когда вечерняя прогулка заменяется походом в баню. Тогда мы шагаем по Большому проспекту со свертками чистого белья под мышкой, а иные любители попариться — с березовыми вениками. Идем колонной по четыре. Впереди и позади колонны слушатель с красным флажком. Немногочисленный в это вечернее время городской транспорт старательно нас объезжает. Ярко синеют шеренги фуражек. Не скажешь, что шаг чеканят. Идут вразвалочку, а задние ряды, так те и вовсе не в ногу, плетутся кое-как. Но нам не так уж и надо чеканить шаг. На парад мы если и ходим, то только в оцепление. Многие из нас по окончании института снимут военную форму и никогда в жизни ее больше не наденут. Наша гражданская специальность— переводчик-референт. Но это формально. В дипломе отсутствует весьма существенное уточнение: «оперативный переводчик». Идут в колонне парни в курсантской форме. Разве угадаешь, который из них станет лихим разведчиком или корифеем контрразведки? Взять хотя бы вон того русоволосого паренька, который топает в сапогах со свертком под мышкой. В обычные дни у него в руках какая-нибудь английская книжка, с которой он никогда не расстается. Да и сейчас наверняка ее тащит, завернутую в белое солдатское белье. Разве подумаешь, что этот скромный, с виду такой смирный мальчишка — Олег Калугин, превратится в грозного генерала, самого молодого в КГБ, затем в генерала опального, который бросит вызов не только могущественному шефу КГБ, но и всей системе госбезопасности страны, и внешней разведки в частности. Он станет одной из ключевых и в то же время самых скандальных фигур времен перестройки. Будучи уволенным из КГБ за свои крамольные взгляды, он лишится генеральского звания, всех правительственных наград, генеральской пенсии и членства в партии. Тогда он подаст в суд аж на самого премьер-министра великой державы! На всесильного шефа всесильного КГБ! И он выиграл процесс! Ему вернут, правда, после августа-91 (ГКЧП) и звание, и награды, и генеральскую пенсию. В другое время его бы стерли в порошок, превратили бы в лагерную пыль или усадили бы в психушку до конца дней своих. Но шла перестройка, и самое главное ее чадо— гласность— меняла прежние понятия и прежние позиции.

А в ЦРУ в семидесятые годы тоже был свой диссидент— Виктор Маркетти. Один из наиболее перспективных и талантливых оперативников ЦРУ, он выполнял сложнейшие разведывательные задания и занимал довольно высокие посты в разведке. Но в один прекрасный день он вдруг взбунтовался, взял да и написал разоблачительную книгу о ЦРУ, после публикации которой это уважаемое учреждение слегка содрогнулось. Маркетти конечно же уволили, долго и упорно лили на него потоки грязи, угрожали, шантажировали, таскали по судам, но вот он, высокий, красивый, крепко сбитый, веселый, уверенный в себе, стоит передо мной в уютном зале пресс-центра службы внешней разведки, куда нас пригласили на встречу с американскими диссидентами от разведки, и мы с ним оживленно беседуем о том о сем. У двух разведчиков, стоявших некогда по разные стороны баррикад, всегда есть о чем поговорить.

— Я очень рад, Виктор, с вами познакомиться. Много о вас наслышан. Если Гарри Трускот[31] еще жив, и вы случайно его встретите, передавайте ему привет от нас с женой («Веста» тоже была на этой встрече с бывшими американскими разведчиками). Передайте, что мы очень сожалеем, если ему тогда попало после нашего ухода. Но он-то знает, что есть чувство долга, и он нас должен понять.

— Я обещаю выполнить вашу просьбу, — улыбнулся мне на прощанье Виктор Маркетти. Выполнил или нет, мы не знаем.

Мы подхватываем припев. Редкие прохожие, остановившись, смотрят на нас. Некоторые просто так, с безразличным любопытством, иные— со страхом и ненавистью. Ведь мы — чекисты, самые преданные бойцы партии. Мы— будущие офицеры-гэбэшники! Мы— наследники Дзержинского, продолжатели его дела! Наш главный шеф и покровитель — Лаврентий Павлович Берия! Мы, конечно же, слуги народа. Но слуги непростые: мы на голову выше всех других слуг. Нам это толмачат ежедневно. Нас все боятся! И чужие, и свои! Вот и пусть себе боятся! Пусть трепещут! Это хорошо, когда боятся! Бей своих, чтоб чужие боялись! Мы на голову выше?! Может быть. Но, скорей всего, мы такие, как все. И, случается, напиваемся. И дебоширим, бывает. И гарнизонная гауптвахта нам знакома не понаслышке.

Шагаем строем по Большому проспекту. И где-то, затерявшись в наших рядах, шлепает по мокрому асфальту мальчишка с курсантскими погонами на плечах. Товарищ по учебе. Мой сосед по Доске почета. Будущий генерал-диссидент Олег Калугин.

«Товарищи слушатели!» В актовом зале гробовая тишина. Слышно, как муха пролетит. Наш военный институт располагался в корпусах бывшего юнкерского училища по Пионерской улице, 18, что на Петроградской стороне. Металл в голосе Берии: «Кто не слеп, тот видит, что всюду враги — не только вокруг нас, но и внутри! Кто не слеп, тот видит!.. Кто не слеп, тот видит…» И так много-много раз. По радио идет трансляция гражданской панихиды на похоронах генералиссимуса И. В. Сталина. Народ в отчаянии: «Как же теперь мы будем жить?» Рыдают студентки в общежитии пединститута, куда мы пришли навестить знакомых девушек. Повсюду приспущенные красные стяги с черными лентами.

Однажды утром, возвращаясь с зарядки, мы увидели, как наш дворник с начальником курса майором Шевелевым тащили по лестнице в подвал огромный, выполненный в масле портрет Берии, висевший в кабинете начальника. «Ребята, что бы это значило? — спрашивали мы друг друга. — Нашего любимого гросс-шефа и вдруг— в подвал?!» В перерыве всех нас собрали в актовый зал. Начальник института зачитал официальное сообщение об аресте и разоблачении агента мирового империализма, агента английской разведки, предателя и изменника Родины Берии.

«Вот тебе и на! — говорили мы. — Агент мирового империализма! Как же он тогда в войну всю нашу зарубежную агентуру не заложил? Он же имел к ней доступ! Очередная лапша! Хватит ли наших ушей, чтобы выдержать всю лапшу, которую на них вешают?!»

Уже на следующий день из института исчезли блатные курсанты — протеже Берии, честно говоря, отъявленные бездельники. Осенью 1954 года, на четвертом курсе, нам «капнули» по звездочке на погоны и сменили наконец столь осточертевшие всем ярко-синие фуражки на общевойсковые, которые не так сильно бросались в глаза.

Телеграмма из дома: «Приезжай, убит папа». «Убит? Как так убит? Какие у него могли быть враги? Может, кто-нибудь еще с тех времен, когда он работал прокурором? Вряд ли!» Взял деньги в кассе взаимопомощи. На самолет билет не достал, хотя и предъявил телеграмму о смерти отца. Пришлось выехать поездом. Утром был в Киеве. Взял такси. Шоссе было в плохом состоянии, с бесчисленными объездами, и те двести километров, которые в наши дни машина пролетает всего за два-три часа, мы тащились на старенькой «Победе» до самого вечера.

Оказывается, отца никто не убивал, а погиб он в результате несчастного случая: в тумане на рассвете мотоцикл с коляской, в которой ехал отец с вокзала, врезался в стоявший на обочине грузовик. Хоронили отца утром следующего дня. Через три дня я уезжал. Дома оставалась сразу постаревшая мать, бабушка и младший брат-школьник.