Жизнь взаймы - Ремарк Эрих Мария - Страница 52

— Вы об этом пожалеете.

— Но не в игре. Ставьте так, как вам приходит в голову.

Некоторое время Лилиан ставила то на расное, то на ерное, потом на вторую южину и, наконец, на разные номера. Дважды она выиграла на еро.

— Вас любит еро — ичто, — сказал Фиола.

За столом появилась старуха с черепахой. Она села напротив Лилиан. Лицо у нее было злое. В промежутках между ставками старуха шепталась о чем-то со своей черепахой. На ее желтом пальце свободно болталось кольцо с бриллиантом необычайной красоты. Шея у старухи была морщинистая, как у черепахи, — и вдруг стало видно, что они очень похожи друг на друга. Глаза у обеих были почти без век и, казалось, состояли из одних зрачков.

Лилиан ставила теперь попеременно то на ерное, то на ринадцать. Подняв через некоторое время взгляд, она увидела, что Клерфэ подошел к другой стороне стола и наблюдает за ней. Сама того не сознавая, она играла так же, как когда-то играл Волков. Лилиан стало ясно, что Клерфэ это тоже заметил. Из чувства протеста Лилиан продолжала ставить на ринадцать. На шестой раз ринадцать вышло.

— Довольно, — сказала Лилиан.

Собрав со стола жетоны, она сунула их себе в сумочку. Она выиграла, но не знала сколько.

— Вы уже уходите? — спросил Фиола. — Но ведь эта ночь — ваша. Вы сами. видите, что она ваша. Это уже никогда не повторится!

— Ночь прошла. Стоит только раздвинуть занавески, как здесь настанет бледное утро, которое превратит всех нас в призраков. Спокойной ночи, Фиола. Продолжайте игру!

— Я — тебя? Я делаю все, чтобы тебя удержать.

— Неужели ты думаешь, что таким способом можно удержать меня? Господи!

Голова Лилиан опять упала на грудь.

— Ты напрасно ревнуешь, Борис не примет меня, если я даже захочу вернуться.

— Какое это имеет значение? Главное — ты хочешь обратно!

— Не гони меня обратно! О боже, неужели ты совсем ослеп?

— Да, — сказал Клерфэ. — Наверное! Наверное! — повторил он. — Но я ничего не могу с собой поделать. Это выше моих сил.

Они молча ехали к Антибу по шоссе Корниш. Навстречу им двигалась повозка, в которую был впряжен ослик. На повозке сидела девочка-подросток и пела. Измученная Лилиан посмотрела на нее со жгучей завистью. Она вспомнила старуху в казино, которая протянет еще много лет, снова посмотрела на смеющуюся девочку и подумала о себе. Она переживала одну из тех минут, когда все казалось непонятным и все трюки были бесполезны, когда ее захлестывало горе и все ее существо в бессильном возмущении вопрошало: почему? Почему именно я? Что я такое сделала, почему именно меня должно все это постигнуть ?

Ничего не различая от слез, она смотрела на сказочную природу. Сильный аромат цветущих деревьев разносился по всей окрестности.

— Почему ты плачешь? — спросил Клерфэ с раздражением. — Честное слово, у тебя нет никаких причин для слез.

— Да, у меня нет никаких причин.

— Ты изменяешь мне с тенью, — сказал Клерфэ горько, — и ты же еще плачешь!

а, — думала она, — но тень зовут не Борис. Сказать Клерфэ ее имя? Но тогда он запрет меня в больницу и выставит стражу у ворот. Я буду сидеть за дверьми с матовыми стеклами, вдыхать постылые запахи дезинфекции и благих намерений и вонь человеческих экскрементов, пока меня не залечат до смерти.

Она посмотрела на Клерфэ. Нет, — подумала она, — только не тюрьма, созданная его любовью. Протесты здесь бесполезны. Есть лишь одно средство — убежать. Фейерверк погас, зачем рыться в золе?

Машина въехала во двор отеля. Какой-то англичанин в купальном халате уже шел к морю. Не глядя на Лилиан, Клерфэ помог ей выйти из машины.

— Теперь ты будешь редко видеть меня, — сказал Клерфэ. —

—.Завтра начнутся тренировки.

Он несколько преувеличивал: гонки проходили по городу, и поэтому тренироваться было почти невозможно. Только во время самых гонок перекрывали уличное движение. Тренировка сводилась главным образом к тому, что гонщики объезжали дистанцию и запоминали, где им придется переключать скорости.

Лилиан вдруг представила себе все, что еще произойдет между ней и Клерфэ; ей казалось, что она видит длинный коридор. Коридор становится все уже и Уже, и выхода в нем не видно. Она не может идти по нему. А пути назад в любви нет. Никогда нельзя начать сначала: то, что происходит, остается в крови. Клерфэ уже не будет с ней таким, как прежде. Таким он может быть с любой другой женщиной, только не с ней. Любовь, так же как и время, необратима. И ни жертвы, ни готовность ко всему, ни добрая воля — ничто не может помочь; таков мрачный и безжалостный закон любви. Лилиан знала его и поэтому хотела уйти. То, что им осталось еще прожить вдвоем, было для Лилиан всей жизнью, а для Клерфэ лишь несколькими месяцами. Поэтому она должна была считаться только с собой, а не с Клерфэ. У них было слишком неравное положение. В его жизни их любовь являлась лишь эпизодом, хотя сейчас он и думал иначе, а для нее — концом всему. Она не имела права жертвовать собой; теперь она это поняла. Лилиан не ощущала раскаяния, для этого у нее было уже слишком мало времени; зато она обрела ясность, ясность раннего утра. Последние клочья тумана рассеялись, недоразумения исчезли. Она почувствовала маленькое острое счастье, какое чувствует человек, принявший решение. И как ни странно, вместе с решением вернулась нежность к Клерфэ — теперь она была безопасной.

— Во всем, что ты говоришь, нет ни грана правды, — сказала Лилиан уже совсем другим голосом. — Ни грана! Забудь это! Это не так! Все не так!

Она видела, как просияло лицо Клерфэ.

— Ты останешься со мной? — быстро спросил он.

— Да, — сказала она, зная, что это было неправдой и все же правдой. Она не хотела ссориться в эти их последние дни.

— Ты наконец меня поняла?

— Да, я тебя поняла, — ответила она, улыбнувшись.

— Ты выйдешь за меня замуж?

Клерфэ не почувствовал колебания в ее голосе.

— Да, — сказала она.

Ведь и это было уже безразлично.

Он пристально посмотрел на нее.

— Когда?

— Когда хочешь.

Он помолчал мгновение.

— Наконец-то! — сказал он. — Наконец! Ты никогда об этом не пожалеешь, Лилиан!