Жизнь взаймы - Ремарк Эрих Мария - Страница 47

— Примерно так, — сказала Лилиан. — Ведь все зависит от тебя самого, от того, как ты сам ко всему относишься. В горах еще снег?

Хольман засмеялся.

— Давно растаял. Все цветет. Лилиан… — Он немного помолчал. — Через несколько недель меня выпишут. Это действительно так. Мне сказал сам Далай-Лама.

Лилиан не поверила Хольману. Несколько лет назад ее тоже обещали выписать.

— Вот и прекрасно, — сказала она. — Значит, увидимся внизу. Сказать об этом Клерфэ?

— Лучше не надо: в таких делах я суеверен. Вот… сейчас начнут передавать спортивные известия! Вам тоже надо их послушать! До свиданья, Лилиан!

— До свиданья, Хольман.

Лилиан хотелось еще что-нибудь узнать о Борисе, но она так больше ни о чем не спросила. Секунду она смотрела на черную трубку, а потом осторожно повесила ее на рычаг и задумалась. Она думала обо всем и ни о чем и вдруг заметила, что плачет.

лезы капают, как дождь в Брешии, — подумала Лилиан, вставая. — Какая я глупая. За все в жизни надо расплачиваться. Неужели я могла решить, что уже расплатилась?

— В наши дни преувеличивают значение слова счастье, — сказал виконт де Пестр. — Существовали эпохи, когда это слово было вообще неизвестно. Тогда его не путали со словом жизнь. Почитайте с этой точки зрения китайскую литературу периода расцвета, индийскую, греческую. Люди интересовались в то время не эмоциями, в которых коренится слово частье, а неизменным и ярким ощущением жизни. Когда это ощущение исчезает, начинаются кризисы, путаница, романтика и глупая погоня за счастьем, которое является только эрзацем по сравнению с ощущением жизни.

Лилиан засмеялась.

— А разве ощущение жизни не эрзац?

— Более достойный человека.

— Вы думаете, что для человека невозможно счастье без ощущения жизни?

Пестр задумчиво посмотрел на Лилиан.

— Почти невозможно. Но вы, по-моему, исключение. Как раз это меня в вас и очаровывает. Вы обладаете и тем и другим. Но предпосылкой для этого является состояние глубокого отчаяния; бесполезно пытаться назвать по имени это состояние, так же как и определить, что такое отчаяние. Ясно только одно: это не смятение чувств. Это состояние подобно полярной равнине, символу одиночества, одиночества, не знающего скорби. Скорбь и мятеж уже давно исключили друг друга. Мелкие события стали такими же важными, как и самые большие. Мелочи засверкали.

— Ну вот, мы и дошли опять до восемнадцатого века, — сказала Лилиан с легкой издевкой. — Ведь вы считаете себя его последним потомком.

— Последним почитателем.

— Разве в восемнадцатом веке о счастье не говорили больше, чем когда бы то ни было?

— Только в тяжелые времена, и то, говоря и мечтая о нем, люди были куда практичнее нас — в широком смысле этого слова.

— Пока не ввели гильотину.

— Пока не ввели гильотину и не открыли раво на счастье, — подтвердил Пестр. — От гильотины никуда не скроешься.

Лилиан выпила вино.

— Не является ли все это лишь долгой прелюдией к тому предложению, которое вы мне намерены сделать, — стать вашей метрессой?

Пестр сохранил невозмутимость.

— Можете называть это как угодно. Я предлагаю создать для вас такие условия, в которых вы нуждаетесь. Или, вернее, такие условия, которые, по моему мнению, подобают вам.

— Дать камню соответствующую оправу?

— Оправу, которой достоин очень драгоценный камень.

— И я должна согласиться, потому что я в глубоком отчаянии?

— Нет, потому что вы необычайно одиноки. И необычайно мужественны, мадемуазель. Примите мои комплименты! И простите меня за настойчивость. Но бриллианты такой чистой воды встречаются крайне редко.

Пестр поставил рюмку на стол.

— Хотите послушать последние известия о гонках в Италии?

— Здесь? В аксиме?

— А почему бы и нет? Альбер, хозяин здешних мест, исполняет и не такие желания, когда захочет. А он захочет, раз дело касается вас. Я это сразу понял; Альбер — знаток людей.

Оркестр по существующей в аксиме традиции прежде всего сыграл отрывки из еселой вдовы. Официанты убирали со стола. Проходя мимо них, Альбер распорядился подать Пестру и Лилиан бутылку коньяку; на бутылке не оказалось ни слоя пыли, ни этикетки с гербом Наполеона, на ней была просто маленькая наклейка, надписанная от руки.

— Я ведь сказал, что он знаток людей, — повторил Пестр. — Отведайте этого коньяку, предварительно выполнив, разумеется, весь положенный ритуал: согрейте рюмку, вдохните в себя букет и поговорите немного на эту тему. За нами наблюдают.

Лилиан взяла рюмку и залпом выпила, не согревая ее в руках и не вдыхая аромата коньяка. Пестр рассмеялся. На неподвижном лице Альбера, наблюдавшего за ними из угла, появилось какое-то подобие одобрительной улыбки. Она послужила знаком для одного из официантов, который через несколько минут принес им маленькую бутылку фрамбуаза; поставив рюмки поменьше, официант разлил в них вино. Над столиком сразу же разнесся аромат фруктовых садов, и в памяти возникли картины раннего лета, когда по небу плывут облака, похожие на белые замки.

— Старая малиновая наливка, — с благоговением сказал Пестр.

А Лилиан подумала, что он сделает, если она выплеснет малиновую наливку ему в лицо — прямо в его сверхпородистое лицо! Наверное, тоже сумеет онять и произнесет по этому случаю одну из своих пышных фраз; Лилиан его не презирала; наоборот, он был ей даже приятен, подобно не очень сильному снотворному; она внимательно слушала его. Ведь Пестр являлся представителем противоположного образа жизни. Он сделал из жизни культ, а страх смерти превратил в эстетический цинизм; опасные горные тропы он пытался низвести до садовых дорожек. Но от этого ничего не менялось. Как-то раз она уже слышала нечто похожее. Кажется, это было в Сицилии, на вилле Левалли. Чтобы так жить, требовалось много денег и мало сердца. Люди подобного рода не ездили из Брешин в Брешию, они сидели в Брешии, делая вид, будто находятся в Версале начала восемнадцатого века.

— Мне пора идти, — сказала Лилиан.

— Вы часто произносите эти слова, — заметил Пестр. — Они делают вас неотразимой. Это ваша любимая фраза.