Жизнь взаймы - Ремарк Эрих Мария - Страница 43

И умереть, — подумала Лилиан.

— Я спешу, Клерфэ, — сказала она, — мне многое надо наверстать.

Он поцеловал ей руку.

— Я дурак. И с каждым днем становлюсь все глупее.

— А кто назовет себя мудрым? Может быть, мы станем такими в будущем.

— Иногда ты бываешь мудрой. И это пугает меня,

— А меня нет. Ведь все это одни слова. Ими жонглируешь, когда не хватает сил идти дальше; потом их снова забываешь. Они похожи на всплески фонтана: к ним прислушиваешься какое-то время, а потом начинаешь слышать то, что нельзя выразить словами.

Клерфэ огляделся вокруг. Внезапно ему показалось, что они с Лилиан окружены невидимой стеной тишины, которая приглушает уличный шум. Проникая сквозь нее, он напоминает журчание фонтанов или шелест листвы, колеблемой ветром. та тишина сильнее бури, — подумал Клерфэ, — ибо она была вначале и будет в конце, и сама буря родилась из тишины.

— Я тебя очень люблю, — сказал он.

Все замерло вокруг. Даже внезапно вспыхнувший в кафе скандал не нарушил тишины. Откуда-то в мгновение ока появился полицейский, несколько алжирцев горячо жестикулировали, какая-то девушка поносила все на свете, по улице с криком пробегали мальчишки-газетчики. Только Клерфэ и Лилиан сидели молча, казалось, они опустились в стеклянных скафандрах на дно незнакомого и беспокойного озера; они не испытывали никаких желаний и были полны любви.

— Пойдем, — сказала наконец Лилиан. — У меня в комнате еще осталось вино.

Платье — это нечто большее, нежели маскарадный костюм. В новой одежде человек становится иным, хотя сразу это не заметно. Тот, кто по-настоящему умеет носить платья, воспринимает что-то от них; как ни странно, платья и люди влияют друг на друга, и это не имеет ничего общего с грубым переодеванием на маскараде. Можно приспособиться к одежде и вместе с тем не потерять своей индивидуальности. Того, кто понимает это, платья не убивают, как большинство женщин, покупающих себе наряды. Как раз наоборот, такого человека платья любят и оберегают. Они помогают ему больше, чем любой духовник, чем неверные друзья и даже чем возлюбленный.

Лилиан все это знала. Она знала, что шляпка, которая идет тебе, служит большей моральной опорой, чем целый свод законов. Она знала, что в тончайшем вечернем платье, если оно хорошо сидит, нельзя простудиться, зато легко простудиться в том платье, которое раздражает тебя, или же в том, двойник которого ты на этом же вечере видишь на другой женщине; такие вещи казались Лилиан неопровержимыми, как химические формулы. Но она знала. также, что в моменты тяжелых душевных переживаний платья могут стать либо добрыми друзьями, либо заклятыми врагами; без их помощи женщина чувствует себя совершенно потерянной, зато, когда они помогают ей, как помогают дружеские руки, женщине намного легче в трудный момент. Во всем этом нет ни грана пошлости, просто не надо забывать, какое большое значение имеют в жизни мелочи.

Как хорошо, когда освоишь эту науку, — подумала Лилиан. К тому же она была почти единственная, еще доступная ей. У нее не осталось времени для того, чтобы оправдать свою жизнь чем-то большим; у нее не было времени даже для бунта. Бунт, о котором она мечтала когда-то, она уже совершила и теперь по временам начинала сомневаться в своей правоте. Сейчас ей осталось только одно — свести свои счеты с судьбой.

Кровотечение в Венеции, по всей вероятности, укоротило ее жизнь на много дней, а то и недель, но она не хотела впадать в уныние, не хотела жаловаться и раскаиваться. Проще сказать себе, что теперь ей потребуется меньше денег на жизнь и что поэтому можно купить лишнее платье. Это платье она выбирала с особой тщательностью. Сначала ей хотелось приобрести что-нибудь экстравагантное, но потом она остановилась на очень скромном платье, самом скромном из всех, что у нее были. Экстравагантным было то платье, которое ей подарил Клерфэ; так она выразила свой протест против Тулузы и того, что она понимала под этим словом.

Лилиан знала — все это можно считать довольно-таки дешевыми трюками. Но она была теперь так далека от всех больших и почтенных трюков, с помощью которых люди пытаются сделать свою жизнь сносной, так далека, что для нее уже не существовало различия между великим и мелким. Чтобы уверовать в маленькие трюки и наслаждаться ими, нужно не меньше, а может, даже больше самодисциплины, мужества и силы воли, чем для того, чтобы поверить в те большие трюки, которые носят звучные названия. Так думала Лилиан. Вот почему покупка платья доставляла ей столько же радости, сколько другим доставляет философский трактат; вот почему любовь к Клерфэ и любовь к жизни все время путались в ее сознании; вот почему она жонглировала ими — то подбрасывала в воздух, то ловила: ведь она знала, что скоро они все равно разобьются. На воздушном шаре можно летать, пока он не опустился, но к нему нельзя привязать собственные дома в Тулузе.

Прогуливаясь по авеню Георга Пятого, Лилиан встретила виконта де Пестра. Увидев ее, он изумился.

— У вас такой счастливый вид! Вы влюблены?

— Да. В платье.

— Очень разумно! — сказал Пестр. — Любовь без страха и без трудностей.

— Такой не бывает.

— Нет, бывает. Это составная часть той единственной любви, которая вообще имеет смысл, — любви к самому себе.

Лилиан засмеялась.

— И вы считаете ее любовью без страха и трудностей? По-видимому, вы сделаны либо из чугуна, либо из губки.

— Ни из того, ни из другого. Просто я детище восемнадцатого века, я слишком поздно родился и разделяю судьбу всех запоздалых потомков: меня не понимают. Хотите я расскажу вам об этом подробней?

— Не обязательно. Но я с удовольствием выпью чашку кофе на террасе у укке.

— Хорошо.

Их посадили за столик, освещенный заходящим солнцем.

— Сидеть на солнце — это почти то же самое, что говорить о любви. Вы все еще живете в том маленьком отельчике на берегу Сены?

— Видимо, да. Иногда я сама начинаю сомневаться в этом. По утрам, когда я открываю окно, мне часто кажется, что я спала в самой сутолоке, посреди площади Оперы. А по ночам у меня бывает такое чувство, будто я лежу в тихой лодке или плыву на спине, широко открыв глаза, и течение уносит меня вниз по Сене.