Земля обетованная - Ремарк Эрих Мария - Страница 40

— Сейчас-то тебе здесь что надо? — спросил я Лахмана.

— Они собирались сюда зайти. Что-нибудь выпить. Сейчас, наверное, в кино пошли, лишь бы от меня отделаться. Обед я им оплатил.

— На твоем месте я бы не стал их ждать. Пусть сами тебя дожидаются.

— Ты считаешь? Да, вероятно, ты прав. Только трудно это. Если бы не клятое одиночество!

— Неужели твоя работа никак тебя не выручает? Ты же торгуешь четками, иконками, общаешься с кучей всякого богобоязненного народа. Да и вообще — неужто к этому делу никак нельзя подключить Бога?

— Ты с ума сошел! Он-то чем тут поможет?

— Мог бы облегчить тебе смирение. Бога выдумали, чтобы люди не восставали против несправедливости.

— Ты это всерьез?

— Нет. Но в нашем шатком положении можно позволить себе лишь минимум твердых принципов. Надо хвататься за любую соломинку.

— Какие вы все чертовски надменные, — сказал Лахман. — Прямо диву даюсь. Что у тебя с работой?

— Завтра с утра начинаю у одного антиквара: разборка и каталогизация.

— За твердое жалованье?

Я кивнул.

— Ну и зря! — сказал Лахман, мгновенно оживляясь; порадовался возможности дать поучительный совет. — Переключайся на торговлю. Сантиметр торговли лучше, чем метр работы.

— Я учту.

— Только тот, кто страшится жизни, мечтает о твердом жалованье, — колко заметил Лахман. Поразительно, до чего быстро этот человек умел переходить от уныния к агрессии. «Еще один экстремист», — подумал я.

— Ты прав, я страшусь жизни, прямо верчусь от страха как псина от блох, — заметил я миролюбиво. — Благодаря этому страху только и живу. Что против этого твой маленький сексуальный страх? Так что радуйся!

По лестнице уже спускался Мойков.

— Спит, — объявил он торжественно. — Три таблетки секонала все-таки подействовали.

— Секонал? — оживился Лахман. — А для меня не осталось?

Мойков кивнул и вынул пачку снотворного.

— Двух вам хватит?

— Почему двух? Раулю вы дали три, почему же мне только две?

— Рауль потерял Кики. Можно сказать, вдвойне потерял. Сразу на два фронта. А у вас еще остается надежда.

Лахман явно собрался возразить — такого преуменьшения своих страданий он допустить не мог.

— Исчезни, — сказал я ему. — При полнолунии таблетки действуют с удвоенной силой.

Лахман, ковыляя, удалился.

— Надо было мне аптекарем стать, — задумчиво изрек Мойков.

Мы начали новую партию.

— А Мария Фиола правда была здесь сегодня вечером? — спросил я.

Мойков кивнул.

— Хотела отпраздновать свое освобождение от немецкого ига. Городок в Италии, где она родилась, заняли американцы. Раньше там немцы стояли. Так что она тебе уже не подневольная союзница, а новоиспеченная врагиня. В этом качестве просила передать тебе привет. И, по-моему, сожалела, что не может сделать этого лично.

— Боже ее упаси! — возразил я. — Я приму от нее объявление войны, только если на ней будет диадема Марии Антуанетты.

Мойков усмехнулся.

— Но тебя, Людвиг, ждет еще один удар. Деревушку, в которой я родился, русские на днях тоже освободили от немцев. Так что и я из вынужденного союзника превращаюсь в твоего вынужденного неприятеля. Даже не знаю, как ты это переживешь.

— Тяжело. Сколько же раз на твоем веку этак менялась твоя национальность?

— Раз десять. И все недобровольно. Чех, поляк, австриец, русский, опять чех и так далее. Сам-то я этих перемен, конечно, не замечал. И боюсь, эта еще далеко не последняя. Тебе, кстати, шах и мат. Что-то плоховато ты сегодня играешь.

— Да я никогда хорошо не играл. К тому же у тебя, Владимир, солидная фора в пятнадцать лет эмиграции и одиннадцать смененных родин. Включая Америку.

— А вот и графиня пожаловала. — Мойков встал. — Полнолуние никому спать не дает.

Сегодня к старомодному, под горло закрытому кружевному платью графиня надела еще и боа из перьев. В таком наряде она напоминала старую, облезлую райскую птицу. Ее маленькое, очень белое личико было подернуто мелкой сеткой тончайших морщин.

— Ваше сердечное, графиня? — спросил Мойков с невероятной галантностью в голосе.

— Благодарю вас, Владимир Иванович. Может, лучше секонал?

— Вам угодно секоналу?

— Не могу заснуть Да вы же знаете, тоска и мигрень замучили, — посетовала старушка. — А тут еще эта луна! Как над Царским Селом. Бедный царь!

— А это господин Зоммер, — представил меня Мойков.

Графиня милостиво скользнула по мне взглядом. Она явно меня не узнала.

— Тоже беженец? — спросила она.

— Беженец, — подтвердил Мойков.

Она вздохнула.

— Мы вечные беженцы, сначала от жизни, потом от смерти, — в глазах у нее вдруг блеснули слезы. — Дайте мне сердечного, Владимир Иванович! Но только совсем немножко. И две таблетки секонала. — Она повела птичьей головкой. — Жизнь необъяснимая вещь. Когда я еще была молоденькой девушкой, в Санкт-Петербурге, врачи махнули на меня рукой. Туберкулез. Безнадежный случай Они давали мне от силы два-три дня, не больше. А что теперь? Их всех давно уж нет — ни врачей, ни царя, ни красавцев офицеров! И только я все живу, и живу, и живу!

Она встала. Мойков проводил ее до дверей, потом вернулся.

— Выдал ей секонал? — спросил я.

— Конечно. И бутылку водки. Она уже пьяна. А ты даже и не заметил, верно? Старая школа, — сказал Мойков с уважением. — Этот божий одуванчик по бутылке в день высасывает. А ведь ей за девяносто! У нее ничего не осталось, кроме призрачных воспоминаний о призрачной жизни, которую она оплакивает. Только в ее старой голове эта жизнь еще и существует. Сначала она жила в «Рице». Потом в «Амбассадоре». Потом в русском пансионе. Теперь вот у нас. Каждый год она продает по одному камню. Сперва это были бриллианты. Потом рубины. Потом сапфиры. С каждым годом камни становились все меньше. Сейчас их почти не осталось.

— А секонал у тебя еще есть? — поинтересовался я.

Мойков посмотрел на меня изучающим взглядом.

— И ты туда же?

— На всякий случай, — успокоил я его. — Все-таки полнолуние. Это только про запас. Наперед никогда не знаешь. Снам ведь не прикажешь. А мне завтра рано вставать. На работу.

Мойков помотал головой.