Время жить и время умирать - Ремарк Эрих Мария - Страница 20

— Я весь в грязи, — заметил он. — А у вас такая чистота. Мы отвыкли от всего этого.

— Ничего. Да вы садитесь. Вот сюда, на диван.

Фрау Циглер ушла в кухню. Циглер нерешительно посмотрел на Гребера.

— Нда… — пробормотал он.

— Вы ничего не слышали о моих родителях? Никак не могу найти их. В ратуше сведений нет. Там все вверх дном.

Циглер покачал головой. В дверях уже стояла его жена.

— Мы совсем не выходим из дома, Эрнст, — торопливо пояснила она. — Мы уже давно ничего ни о ком не знаем.

— Неужели вы их ни разу не видели? Ведь не могли же вы хоть раз не встретить их?

— Это было очень давно. По меньшей мере пять-шесть месяцев назад. Тогда… — она вдруг смолкла.

— Что тогда? — спросил Гребер. — Как они себя чувствовали тогда?

— Они были здоровы, о, ваши родители были совершенно здоровы, — заторопилась старуха. — Но ведь, конечно, с тех пор…

— Да… — сказал Гребер. — Я видел… Мы там, разумеется, знали, что города бомбят; но такого мы не представляли себе.

Супруги не ответили. Они старались не смотреть на него.

— Сейчас кофе будет готов, — сказала жена. — Вы ведь выпьете чашечку, не правда ли? Чашку горячего кофе выпить всегда полезно.

Она поставила на стол чашки с голубым рисунком. Гребер посмотрел на них. Дома у них были в точности такие же. «Луковый узор» — почему-то назывался этот рисунок.

— Нда… — опять пробормотал Циглер.

— Как вы считаете, могли моих родителей эвакуировать с каким-нибудь эшелоном? — спросил Гребер.

— Возможно. Мать, не сохранилось у нас немного того печенья, которое привез Эрвин? Достань-ка, угости господина Гребера.

— А как поживает Эрвин?

— Эрвин? — Старик вздрогнул. — Эрвин поживает хорошо. Хорошо.

Жена принесла кофе. Она поставила на стол большую жестяную банку. Надпись на ней была голландская. Печенья в банке осталось немного. «Из Голландии», — подумал Гребер. Ведь и он привозил вначале подарки из Франции.

Фрау Циглер усиленно угощала его. Он взял печенье, залитое розовой глазурью. Оно зачерствело. Старики не съели ни крошки. Кофе они тоже не пили. Циглер рассеянно барабанил по столу.

— Возьмите еще… — сказала старуха. — Нам больше нечем вас угостить. Но это вкусное печенье.

— Да, очень вкусное. Спасибо. Я недавно ел.

Он понял, что ему больше не удастся выжать никаких сведений из этих стариков. Может быть, им ничего и не известно. Гребер поднялся. — А вы не знаете, где еще я мог бы навести справки?

— Мы ничего не знаем. Мы совсем не выходим из дому. Мы ничего не знаем. Нам очень жаль, Эрнст. Что поделаешь.

— Охотно верю. Спасибо за кофе. — Гребер направился к двери.

— А где же вы ночуете? — вдруг спросил Циглер.

— Да уж я найду себе место. Если нигде не удастся, то в казарме.

— У нас негде, — торопливо сказала фрау Циглер и посмотрела на мужа. — Военные власти, конечно, позаботились об отпускниках, у которых квартиры разбомбило.

— Конечно, — согласился Гребер.

— Может, ему свой ранец оставить у нас, пока он не найдет что-нибудь, как ты думаешь, мать? — предложил Циглер. — Ранец все-таки тяжелый.

Гребер перехватил ответный взгляд жены.

— Ничего, — ответил он. — Мы народ привычный.

Он захлопнул за собой дверь и спустился по лестнице. Воздух показался ему гнетущим. Циглеры, видимо, чего-то боялись. Он не знал, чего именно. Но ведь, начиная с 1933 года, было так много причин для страха…

Семью Лоозе поместили в большом зале филармонии. Зал был полон походных кроватей и матрацев. На стенах висело несколько флагов, воинственные лозунги, украшенные свастикой, и писанный маслом портрет фюрера в широкой золотой раме — все остатки былых патриотических празднеств. Зал кишел женщинами и детьми. Между кроватями стояли чемоданы, горшки, спиртовки, продукты, какие-то этажерки и кресла, которые удалось спасти.

Фрау Лоозе с апатичным видом сидела на одной из кроватей посреди зала. Это была уже седая, грузная женщина с растрепанными волосами.

— Твои родители? — Она посмотрела на Гребера тусклым взглядом и долго старалась что-то вспомнить.

— Погибли, Эрнст, — пробормотала она наконец.

— Что?

— Погибли, — повторила она. — А как же иначе?

Мальчуган в форме налетел с разбегу на Гребера и прижался к нему. Гребер отстранил его.

— Откуда вы знаете? — спросил он. И тут же почувствовал, что голос изменил ему и он задыхается. — Вы видели их? Где?

Фрау Лоозе устало покачала головой.

— Видеть ничего нельзя было, Эрнст, — пробормотала она. — Сплошной огонь, крики… и потом…

Слова ее перешли в неясное бормотание, но скоро и оно смолкло. Женщина сидела, опершись руками о колени, глядя перед собой неподвижным взглядом, словно была в этом зале совсем одна. Гребер с изумлением смотрел на нее.

— Фрау Лоозе, — медленно произнес он, запинаясь, — постарайтесь вспомнить! Видели вы моих родителей? Откуда вы знаете, что они погибли?

Женщина посмотрела на него мутным взглядом.

— Лена тоже погибла, — продолжала она. — И Август. Ты же знал их…

У Гребера мелькнуло смутное воспоминание о двух детях, постоянно жевавших медовые пряники.

— Фрау Лоозе, — повторил он, ему неудержимо хотелось поднять ее, хорошенько встряхнуть. — Прошу вас, скажите мне, откуда вы знаете, что мои родители погибли! Постарайтесь вспомнить! Вы их видели?

Но она уже не слышала его.

— Лена, — прошептала фрау Лоозе. — Ее я тоже не видела. Меня не пустили к ней. Не все ее тельце собрали, а ведь она была такая маленькая. Зачем они это делают? Ты же солдат, ты должен знать.

Гребер с отчаянием посмотрел вокруг. Между кроватями протиснулся какой-то человек и подошел к нему. Это был сам Лоозе. Он очень похудел и постарел. Бережно положил он руки на плечо жены, которая опять погрузилась в свое безутешное горе, и сделал Греберу знак.

— Мать еще не может понять того, что случилось, Эрнст, — сказал он.

Почувствовав его руку, жена повела плечом. Медленно подняла она на него глаза. — А ты понимаешь?

— Лена…

— А если ты понимаешь, — вдруг начала она ясно, громко и отчетливо, словно отвечала урок в школе, — то и ты не лучше тех, кто в этом повинен.

Лоозе испуганно оглянулся на соседние койки. Но никто ничего не слышал. Мальчуган в форме бегал между чемоданами и шумно играл с несколькими детьми в прятки.

— Не лучше, — повторила женщина. Потом поникла; и опять это был жалкий комочек какой-то звериной тоски.

Лоозе кивнул Греберу. Они вышли вместе.

— Что произошло с моими родителями? — спросил Гребер. — Ваша жена уверяет, что они погибли.

Лоозе покачал головой.

— Она ничего не знает, Эрнст. Она думает, что все погибли, раз погибли наши дети. Ведь она не совсем того… ты не заметил? — Казалось, он что-то старается проглотить. Адамово яблоко судорожно двигалось на тощей шее. — Она говорит такие вещи… На нас уже был донос… Кто-то из этих людей…

Греберу вдруг почудилось, что Лоозе куда-то отодвинулся от него, в этом грязно-сером свете он казался совсем крошечным. Миг и вот Лоозе опять очутился рядом, он был опять обычного роста. К Греберу снова вернулось чувство пространства.

— Значит, они живы? — спросил он.

— Этого я тебе не могу сказать, Эрнст. Ты не представляешь, что тут творилось в этом году, когда дела на фронте пошли все хуже. Никому нельзя было доверять. Все боялись друг друга. Вероятно, твои родители где-нибудь в безопасном месте.

Гребер вздохнул с облегчением. — А вы их видели?

— Как-то раз на улице. Но это было больше месяца назад. Тогда еще лежал снег. До налетов.

— И как они выглядели? Они были здоровы?

Лоозе ответил не сразу.

— По-моему, да, — ответил он, наконец, и опять словно что-то проглотил с трудом.

Греберу вдруг стало стыдно. Он понял, что в такой обстановке не спрашивают, был человек месяц назад здоров или нет, — здесь спрашивают только: жив он или мертв — и больше ни о чем.

— Простите меня, — смущенно сказал он.