Возлюби ближнего своего - Ремарк Эрих Мария - Страница 53

– Нет… Во всяком случае, она еще не сможет продолжать ваше путешествие. Я думаю, что мы оставим ее в больнице до тех пор, пока не прояснится картина с вами.

– Конечно! – Керн задумался. – В таком случае мне придется ждать ее в Женеве. Я же не смогу взять ее с собой. Меня вышлют.

Беер достал из кармана письмо.

– Вот! Я вам кое-что принес.

Керн быстро схватил письмо, но, подумав, положил его в карман.

– Вы можете прочесть его прямо сейчас, – сказал Беер. – Я не спешу.

– Нет, я прочту его потом.

– Ну, тогда я поеду обратно в больницу. Передам, что видел вас. Вы не хотите ей написать? – Беер вынул из кармана ручку и бумагу. – Я вам все принес.

– Спасибо! Большое спасибо! – Керн быстро написал письмо. Он написал, что у него все в порядке, пожелал Рут скорого выздоровления и сообщил, что будет ждать ее в Женеве перед главным почтамтом в двенадцать часов дня, Подробности она узнает от доктора Беера.

Вложив в конверт двадцатифранковую бумажку, полученную от судьи, он заклеил письмо и передал его доктору.

– Вот, возьмите…

– А вы не хотите сперва прочесть ее письмо? – спросил тот.

– Нет, не сейчас. Не так быстро. Впереди еще целый день, и у меня не будет никакого другого занятия.

Беер удивленно посмотрел на него, потом спрятал письмо.

– Хорошо. Денька через два-три я вас еще навещу.

– Это точно?

Беер улыбнулся.

– Конечно! Вы не верите?

– Нет, нет! Конечно, верю! Теперь все в порядке – связь налажена. В ближайшие двенадцать дней ничего особенного не случится. Во всяком случае

– ничего неожиданного. Это меня успокаивает.

Когда Беер ушел, Керн достал письмо Рут. «Какое легкое, – подумал он. – Листок бумаги, несколько строк, написанных чернилами, а сколько счастья!»

Он положил письмо на краешек нар и занялся гимнастикой. Несколько раз он мысленно сбивал Аммерса с ног, и на этот раз даже нанес ему пару запрещенных ударов в почки.

– Мы не сдадимся! – сказал он, обращаясь к письму, и прекрасным «свингом» по остренькой бородке опять бросил Аммерса на землю. Отдохнув немного, Керн снова начал беседовать с письмом. Только после обеда он вскрыл конверт и прочел первые строчки. Через каждый час он читал по нескольку строк. До подписи Рут он добрался только вечером. В письме было все: и беспокойство, и страх, и ее любовь, и мужество. Керн вскочил и снова принялся избивать Аммерса. Этот бой нельзя было назвать спортивным – Аммерс получал пощечины, подножки, а в довершение всего Керн вырвал его седую остренькую бородку.

Штайнер собирал свои вещи. Он уезжал во Францию. В Австрии стало опасно оставаться – вопрос об аншлюсе с Германией был только делом времени.

Кроме того, Пратер и аттракционы директора Поцлоха. уже готовились к зимней спячке.

Поцлох пожал Штайнеру руку.

– Бродячие артисты привыкли расставаться. Где-нибудь мы еще встретимся.

– Конечно.

– «Ну, вот видите! – Поцлох подхватил пенсне. – Желаю вам хорошо перезимовать. Я не люблю прощальных сцен.

– Я – тоже, – ответил Штайнер.

– Вы понимаете… – Поцлох часто заморгал. – Ведь все дело, в привычке. Когда приходится встречаться и прощаться со многими людьми, как, например, мне, то в конце концов это превращается в привычку. Словно прошел от тира к аттракциону с кольцами – и все.

– Прекрасное сравнение! От тира – к аттракциону с кольцами, а от аттракциона с кольцами – к тиру. В такое сравнение влюбиться можно!

Поцлох ухмыльнулся с довольным видом.

– Между нами говоря, Штайнер, знаете, что самое страшное на свете? Скажу откровенно: самое страшное то, что все рано или поздно превращается в привычку. – Он посадил пенсне на нос. – Даже так называемый экстаз!

– Даже война, – сказал Штайнер. – Даже боль! Даже смерть! Я знаю человека, у которого за десять лет умерли четыре жены. Сейчас у него пятая. Она уже болеет. И что бы вы думали? Он уже совершенно спокойно подыскивает шестую. Абсолютно все – дело привычки! Все, кроме собственной смерти!

Поцлох небрежно отмахнулся.

– О ней никогда серьезно не думают, Штайнер. Даже на войне. Иначе бы ее больше не было. Ведь каждый твердо верит, что именно он останется жив, верно? – И он посмотрел на Штайнера, немного наклонив голову. Тот с улыбкой кивнул. Поцлох снова протянул ему руку. – Счастливого пути! А я еще должен сбегать к тиру. Проверить, хорошо ли запаковали сервиз.

– До свиданья! А я в таком случае отправлюсь к аттракциону с кольцами.

Поцлох ухмыльнулся и умчался.

Штайнер направился к вагону. Сухая листва шуршала под его ногами. Вечернее небо, безмолвное и холодное, висело над лесом. Со стороны тира доносился стук молотков. У полуразобранной карусели покачивались фонари.

Штайнер шел прощаться с Лилой. Она оставалась в Вене. Ее документы и разрешение на работу, были действительны только для Австрии. Но она все равно не уехала бы с ним, даже если бы и могла. Она и Штайнер были товарищами, судьба и ветер времени свели их случайно – и они хорошо понимали это.

Лила была в вагоне и накрывала на стол. Когда вошел Штайнер, она улыбнулась.

– Для тебя есть письмо, – сказала она.

Штайнер взял письмо и посмотрел на марку.

– Из Швейцарии. Наверняка от нашего мальчика. – Он разорвал конверт и начал читать. – Рут в больнице, – сказал он.

– Что с ней? – спросила Лила.

– Воспаление легких. Но, как видно, не тяжелое. Они в Мюртене. Вечерами мальчик стоит перед больницей и подает ей световые сигналы. Может быть, я их еще встречу, если пойду через Швейцарию.

Штайнер спрятал письмо в карман.

– Надеюсь, мальчик знает, как он должен поступить, чтобы им не потерять друг друга.

– Конечно, знает, – ответила Лила. – За это время он многому научился.

– Да. И тем не менее…

Штайнер хотел объяснить Лиле, что Керну придется трудно, если Рут вышлют к границе, но вовремя вспомнил, что они тоже видят сегодня друг друга последний раз. Поэтому он решил не говорить о тех двух, которые остались рядом друг с другом в ожидании встречи.

Он подошел к окну. На площади, освещенной карбидными фонарями, рабочие упаковывали в серые мешки лебедей, лошадей и жирафов, снятых, с карусели. Фигурки зверей в беспорядке лежали и стояли на земле, словно их совместную райскую жизнь внезапно разрушил взрыв бомбы. В снятой гондоле сидели двое рабочих и пили из горлышка пиво. Они повесили свои куртки и шапки на рога белого оленя, прислоненного к одному из ящиков. Выбросив ноги вперед, олень словно застыл, приготовившись к вечной скачке.

– Садись, – услышал он позади себя голос Лилы. – Ужин готов. Я испекла для тебя пироги.

Штайнер повернулся и положил ей руку на плечо.

– Ужин, – сказал он. – Пироги… Для таких людей, как мы, которые вечно в пути, ужин вдвоем – это уже почти домашний очаг, почти родина, правда?

– Есть на свете и кое-что другое. Но ты этого не знаешь. – Она помолчала. – Ты не знаешь, потому что у тебя нет слез, и ты не понимаешь, что значит – грустить вдвоем.

– Да, этого я не понимаю. Мы не часто грустили, Лила.

– Да, ты не часто грустил. Ты или злился, или был равнодушным, смеялся или был таким, каких вы называете храбрыми. Но это не храбрость.

– А что же это такое. Лила?

– Страх выдать свои настоящие чувства. Страх перед слезами. Страх, что тебя не посчитают за мужчину. В России мужчины плачут и остаются мужественными. А ты никогда не открыл своего сердца.

– Это правда, – согласился Штайнер.

– Чего ты ждешь?

– Не знаю. И не хочу знать.

Лила внимательно посмотрела на него.

– Садись к столу, – пригласила она. – Я дам тебе в дорогу хлеба и сала, как принято в России, и благословлю тебя на прощание – тебя, показное равнодушие. Вполне возможно, что ты и над этим будешь смеяться.

– Нет, не буду.

Она поставила на стол блюдо с пирогами.

– Сядь рядом со мной, Лила.

Она покачала головой.

– Сегодня ты будешь есть один. А я буду обслуживать тебя. Это твой последний ужин.