Станция на горизонте - Ремарк Эрих Мария - Страница 22

Но тут зазвучали и другие голоса, выкрики множились, и люди увидели, что произошло: на трассу выкатился какой-то светлый комок, за ним последовал второй, они приплясывали друг возле друга, два клубка шелка, соскользнувшие с барьера, — две мальтийские болонки беззаботно играли на трассе под крики зрителей.

Интерес к происшествию катился, как волна, напряженность момента рухнула, словно слишком высокий вал, нашла себе разрядку в этом мелком инциденте и необоримо захлестнула его. Люди свистели, кричали, махали руками, две собачки в один миг стали центром внимания.

От этого гвалта болонки совсем растерялись и одурели. Кто-то уже собирался перелезть через ограждение, но его оттащили, цепенея от страха и сострадания к животным: нарастал свист компрессоров, машины делали последний рывок перед финишем.

Кай мог бы еще увеличить свой отрыв от Мэрфи, — у того опять отказал один цилиндр, и его машина не могла развить полную скорость. Он был уверен, в победе, и эта уверенность уже доставляла ему удовольствие.

Правда, было куда увлекательней гнаться за Мэрфи, чем теперь достигнуть цели почти без борьбы.

Он приближался к трибунам и обратил внимание, что в рядах зрителей царит волнение, — они вскакивают с мест, машут руками; присмотревшись более пристально, он обнаружил на трассе две движущиеся точки. Он моментально смекнул, в чем дело, так как знал, сколь переменчиво настроение восторженной толпы на спортивных состязаниях, и понял, что в эту минуту собаки куда важнее для публики на трибунах, чем вся эта гонка. (Злобность бывает заразной, однако сострадание может стать молниеносным поветрием, ибо на его стороне мораль, и каждый охотно воспользуется столь удобным случаем его проявить.)

У Кая возникла идея, завладевшая им так быстро, что он сдался ей без сопротивления.

Он бегло огляделся — этого оказалось достаточно — и осторожно сбавил газ, притормозил, сперва чуть-чуть, потом сильнее. Собаки, которых он видел уже вполне отчетливо, совершенно обалдев от криков, бежали прямо навстречу машине; тут Кай с силой нажал на тормоза, они завизжали, заскрежетали шины, машина дернулась туда-сюда, еще немного протащилась и встала у трибун, за несколько сот метров до цели, но всего в нескольких метрах от зверьков.

Кай высунулся из машины, — одна из собачонок подбежала прямо ему под руку, он рванул ее к себе и попытался схватить вторую, но та ускользнула и забилась под машину.

Тут как раз мимо пролетела красная тень — машина Мэрфи, — и вскоре она пересекла линию финиша. Мэрфи выиграл кубок Милана.

Однако аплодисменты бушевали вокруг Кая. Публика сразу поняла, что под влиянием внезапного импульса он поставил крест на своей победе в гонках и спас животных. Что за этим стояло — позерство или любовь, — имело второстепенное значение. Люди оценили этот жест по достоинству. Одну собаку Кай зажимал под мышкой и пытался поймать другую, которая продолжала прятаться и тявкала, засев между колесами. Он слышал, как, грохоча, приближаются другие машины, и еще крепче прижал к себе собаку.

Последние машины промчались мимо, и Кай оторопело оглядел свою руку, в которую болонка так крепко впилась зубами, что пошла кровь. Это не осталось незамеченным, по трибунам пробежал смешок. На трассу полетели первые цветы, вспыхнул восторг, гонки были забыты из-за этого происшествия, которое, развиваясь чисто автоматически, так неожиданно расцвело эмоциями и теперь весело плескалось на ветру настроения. Рекорд сделался чем-то неважным и вторичным, он был слишком новым, так что им вполне можно было пренебречь ради красивого жеста — возможно, и ради двух клубков шелка, — но пусть даже только ради жеста: насколько же это было приятней…

Громкоговорители взывали к тугоухим. У барьера на миг возникла сутолока, множество рук кому-то помогали, вот вынырнула темноволосая голова, узкое лицо, потом над другими головами выросла молодая дама, спрыгнула вниз, выбежала на трассу, — собаки, прыснули ей навстречу, она подхватила их и, держа в каждой руке по болонке, подошла к Каю. Потом спустила собак на землю и на глазах у всех расцеловала его.

Публика была в восхищении. Кто-то в приливе восторга хотел штурмовать трассу и вынести оттуда Кая на руках. С трудом удалось ему сесть обратно в автомобиль.

Возле мастерской он натолкнулся на Мэрфи, который сразу поздравил его с отличной ездой. Кай продолжил церемониал, поздравив Мэрфи с победой. Тот, подхваченный волной благородства, в свою очередь заявил, что, не случись неприятности у Кая, ему, Мэрфи, никогда бы не выиграть, поскольку неполадки в его машине отбросили бы его далеко назад.

— Это была, скорее, приятность, чем неприятность, — рассмеялся Кай.

Мэрфи с недоумением посмотрел на него.

— Поршень лопнул? — деловито спросил он. О происшествии на трассе он еще ничего не знал.

От необходимости отвечать Кая избавили служащие дирекции, которые пребывали в некоторой растерянности. Они не знали, как им квалифицировать инцидент. С одной стороны, поведение Кая нарушало регламент, с другой, это было не столь существенно, раз победителем он не стал. Они окружили его. Была ли у него какая-то причина? Он же мог преспокойно катить дальше, ведь если бы он задавил таких маленьких собак, машину бы не занесло, возможно, он вообще ничего бы не почувствовал, разве что короткий толчок.

Кай серьезно кивнул головой.

— Вы прямо-таки сняли бремя с моей души. В следующий раз я непременно так и поступлю.

«Были ли это его собственные собаки? Знаком ли он с той дамой?» — Первые репортеры держали карандаши на изготовку.

Теперь Кай был действительно обескуражен. Он понял, что совершить дерзкий поступок легко, но трудно потом убедительно обосновать его перед окружающими. На все должны быть причины, причины, иначе люди тебе не поверят. Причины, причины — вот в чем несчастье человечества.

Кай сбежал к Фруте и даже не попрощался с друзьями.

VIII

Бухты наполнялись серебром и синевой. Синевы становилось все больше. Края гор, как легкие штрихи смычка, играли дуэт с заходящим солнцем. Потом свет перекатился через них и вел теперь беседу только с зеленым небом.

Кай уселся на ковер рядом с Фруте.

— Мы с тобой, Фруте, целых два часа молчали и осваивались с атмосферой. Это всегда верный признак того, что человек размышляет или исследует свое настроение. Мэрфи мы обидели, об этом я в ходе нашего подвига не подумал. Вообще-то мы позеры, но с этим нам пришлось болезненно разбираться еще десять лет назад. Мы ими и остались, с нашего собственного, пусть и несколько вынужденного позволения. Так и положено истинному пессимисту. Мод Филби — ну, это не столь важно, с ней приятно и бестревожно, может быть, она тоже обижена, а может быть, и нет, — с этим мы как-нибудь сладим. Но ведь есть Барбара, Фруте; Барбара, в которой еще раз воскресает все былое, и с такой силой, что в собственной душе начинается разлад, однако Барбары он уже не касается. Барбара, Фруте, не только женщина. Барбара — принцип, распутье. В этом надо себе признаться. Необходимость сделать признание всегда вызывала у нас неприятное чувство. С этим мы охотно повременим и пока что решительно шагнем в противоположную область. Поступок проясняет все лучше, чем размышления. Размышления мы никогда особенно не ценили. И есть еще Лилиан Дюнкерк. Тут трудно что-нибудь поделать, ибо она особенная. Фиола уверяет, будто она любит виконта Курбиссона. Лилиан Дюнкерк. Будем бдительны, Фруте!

Мэрфи косо поглядывал на Мод Филби.

— Каю надо было бы стать актером, а не гонщиком.

— Да ведь это трудная профессия, — язвительно сказала она. — Но разве он гонщик?

— Похоже, он любит эффекты. Как все дилетанты.

— По-моему, он превосходный дилетант.

— Шарлатан, делающий ставку на аплодисменты трибун.

— Это он вчера говорил и сам.

— Чтобы получше замаскировать. Какая у него могла быть другая причина?

Мод Филби наклонилась к нему и любезно спросила: