Ночь в Лиссабоне - Ремарк Эрих Мария - Страница 39

– Нас предупредили из префектуры, – сказала она. – Немцы уже здесь. Они приехали за теми, кто хочет вернуться. Однако никто не знает, что еще при этом может произойти. Поэтому нам разрешили спрятаться в лесу, пока они не уедут.

В первый раз я ее видел днем, если не считать тех минут на дороге. Ее длинные ноги и лицо были покрыты загаром, но она страшно похудела. Глаза стали большими и блестящими, а лицо совсем сжалось.

– Ты отрываешь от себя, а сама голодаешь, – сказал я.

– Мне вполне хватает еды, – возразила она, – не беспокойся. Вот даже, – она сунула руку в карман, – смотри кусок шоколада. Вчера у нас продавали даже печеночный паштет и консервированные сардины. Зато хлеба не было.

– Человек, с которым я разговаривал, уезжает? – спросил я.

– Да.

Ее лицо вдруг сморщилось.

– Я туда не вернусь никогда, – сказала она. – Никогда! Ты обещал мне! Я не хочу, чтоб они меня поймали!

– Они тебя не поймают.

Через час машины проехали обратно. Женщины пели. Слышались слова песни: «Германия, Германия превыше всего».

В ту же ночь я дал Элен часть яда, который я получил в лагере Леверне. А днем позже она узнала, что Георг знает, где она.

– Кто это тебе сказал? – спросил я.

– Тот, кто знает.

– Кто?

– Врач лагеря.

– Откуда он знает?

– Из комендатуры. Там запрашивали.

– Врач не сказал, что тебе следует делать?

– Он сможет спрятать меня на пару дней в больничном бараке, не больше.

– Значит, надо бежать из лагеря. От кого вчера пришло предупреждение о том, что некоторым из вас надо спрятаться в лесу?

– От префекта.

– Хороню, – сказал я. – Постарайся раздобыть свой паспорт и какое-нибудь свидетельство о выходе из лагеря. Может быть, поможет врач? Если нет – надо бежать. Собери вещи, которые тебе необходимы. Не говори ничего никому. Никому! Я попытаюсь поговорить с префектом. Он, кажется, человек.

– Не надо! Будь осторожен!

Я как мог начистил свою монтерскую спецовку и утром вышел из леса. Приходилось считаться с тем, что меня могут сцапать немецкие патрули или французские жандармы. Впрочем, отныне я должен был думать об этом всегда.

Мне удалось попасть к префекту. Жандарма и писаря я ошарашил тем, что выдал себя за немецкого техника, который прибыл сюда для получения сведений насчет сооружения линии электропередачи в военных целях. Когда делаешь то, чего от тебя не ждут, обычно всегда добиваешься желаемого, – это я знал по опыту. Если бы жандарм понял. что перед ним один из беженцев, он сразу арестовал бы меня. Этот сорт людей лучше всего реагирует на крик и угрозы.

Префекту я сказал правду. Сначала он хотел меня выбросить из комнаты. Затем его развеселила моя дерзость. Он дал мне сигарету и сказал, чтобы я убирался к черту. Ом не желает ничего видеть и слышать. Десять минут спустя он заявил, что он не в состоянии мне чем-либо помочь, потому что у немцев, по-видимому, есть списки и они привлекут его к ответственности, если кто-нибудь исчезнет. Он не желает издохнуть в каком-нибудь немецком концентрационном лагере.

– Господин префект, – сказал я, – я знаю, что вы охраняете пленных и должны следовать своим собственным приказам. Но и вы, и я знаем, что Франция сейчас переживает хаос поражения и сегодняшние распоряжения могут завтра стать позором. Если сумятица переходит в бессмысленную жестокость, то потом для нее трудно будет отыскать оправдания. Чего ради должны вы – против своей собственной воли – держать невинных людей в клетке из колючей проволоки наготове для пыток и крематориев? Весьма возможно, что до тех пор, пока Франция еще защищалась, было какое-то подобие смысла в том, чтобы интернировать иностранцев в лагерях, все равно, были ли они за или против агрессора. Теперь же война давно окончилась; несколько дней тому назад победители приехали и забрали своих сторонников. Те, кто теперь остался у вас в лагерях, – это жертвы, которые каждый день умирают от страха, что их увезут на верную смерть. Я должен был бы просить вас за все эти жертвы – я прошу только ради одной из них. Если вы боитесь списков, укажите мою жену как убежавшую, укажите ее, в конце концов, как умершую, как самоубийцу, если хотите, – тогда с вас будет снята всякая ответственность!

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

– Приходите завтра, – сказал он наконец.

Я не двинулся.

– Я не знаю, в чьих руках я окажусь завтра, – ответил я. – Сделайте это сегодня.

– Приходите через два часа.

– Я буду ждать у ваших дверей, – ответил я. – Это самое безопасное место, которое я знаю.

Он вдруг улыбнулся.

– Что за любовная история! – сказал он. – Вы женаты, а должны жить так, словно вы не женаты. Обычно бывает наоборот.

Я вздохнул. Через час он меня позвал опять.

– Я разговаривал с лагерным начальством, – сказал он. – Это правда, что о вашей жене запрашивали. Мы последуем вашему совету и позволим ей умереть. Это избавит вас от забот. И нас тоже.

Я кивнул. Странный, холодный страх охватил меня внезапно – остаток древнего суеверия, предостерегающего от искушения судьбы. Впрочем, разве я сам не умер уже давно, разве я не живу с бумагами мертвеца?

– Завтра все будет сделано, – сказал префект.

– Сделайте это сегодня, – попросил я. – Мне однажды пришлось два года просидеть в лагере из-за того, что я задержался на день.

Я вдруг сразу сдал. Он, видимо, это заметил. У меня все поплыло перед глазами, и я чуть не упал в обморок. Он приказал принести коньяку.

– Лучше кофе, – сказал я и тяжело опустился на стул.

Комната кружилась в каких-то зеленых и серых тонах. В ушах шумело. Нет, мне нельзя терять сознания, думал я. Элен свободна, нам скорее надо убираться прочь отсюда.

Сквозь шум и трепетное мерцание я силился уловить лицо и голос, который что-то кричал, и я не мог сначала разобрать, что это было, и только потом до меня стали доходить слова:

– Вы думаете, что для меня все это шуточки, будь они прокляты? К дьяволу! Какое мне дело? Я вам не стражник, я порядочный человек и не хочу знать… Черт бы побрал всех… Пусть все уходят!.. Все!..

Голос опять пропал, и я не знаю, действительно ли он так кричал, или все это просто с удесятеренной силой отдавалось у меня в ушах. Принесли кофе, я очнулся. Потом кто-то пришел и сказал, что мне надо подождать еще немного. Впрочем, я и без того не мог двигаться.

Наконец явился префект. Он сказал, что все в порядке. Мне кажется, что припадок слабости, – как и все, что я говорил, – тоже сыграл мне на руку.

– Вам лучше? – спросил префект. – Не надо так меня пугаться. Я всего лишь скромный французский префект из провинции.

– Это больше самого господа бога, – возразил я, счастливо улыбаясь. – Бог снабдил меня лишь крайне общим разрешением для пребывания на земле, с которым мне нечего делать. Что мне действительно нужно – так это разрешение на пребывание в этой округе, и мне его не может дать никто, кроме вас, господин префект.

Он засмеялся:

– Если вас начнут искать, то здесь вам будет слишком опасно.

– Если меня начнут искать, то в Марселе будет еще опаснее, чем тут. С полным вероятием будут искать там, а не здесь. Дайте нам разрешение на неделю. За это время мы сможем приготовиться к переходу через Красное море.

– Через Красное море?

– Так выражаются эмигранты. Мы живем, как евреи в дни бегства из Египта. Позади – немецкая армия и гестапо, с обеих сторон – море французской и испанской полиции, а впереди – обетованная земля Португалии с гаванью Лиссабона, откуда открываются пути в еще более обетованную землю Америки.

– Разве у вас есть американская виза?

– У нас она будет.

– Вы, кажется, верите в чудо.

Шварц улыбнулся мне.

– Поистине поразительно, каким расчетливым становишься в нужде. Я совершенно точно знал, зачем я произнес последнюю фразу и с какой целью перед тем польстил префекту сравнением с господом богом. Мне нужно было вытянуть из него разрешение на пребывание. Хотя бы на короткий срок. Когда полностью зависишь от других людей, превращаешься в психолога, тщательно взвешивающего мельчайшие детали, хотя сам в это время едва можешь дышать от напряжения, или – может быть – именно благодаря этому. Одно ничего не знает о другом, и оба действуют раздельно, не влияя друг на друга: подлинный страх, подлинная боль и предельная расчетливость, и у всех одна и та же цель – спасение.