Последний платеж - Дюма Александр - Страница 43

— Вы?.. Вы… Вы дерзнули его приобрести?! Сколько же вы ему заплатили, все покупающий?

Теперь Эдмон пребывал каменно-спокойным.

— Я оплатил несколькими миллионами франков так называемые проектно-камеральные работы, не говоря о моем личном в них участии. Мы два года провели вместе с Лессепсом на Суэцком перешейке, ища наилучшие варианты решения, беря бесчисленные нивелированные разрезы, пробы грунта и водозалегания. Не будучи формально подданным Франции, я все же являюсь ее патриотом, так же, как и Лессепс. И мы хотим, чтобы именно Франции принадлежала часть этого величайшего сооружения эпохи. Когда работы будут доведены до полной зримости, когда всему миру будет понятно все величие, все значение осуществляемого замысла, — уже не мечты, не фантазии, а осязаемой реальности, тогда, как патриоты Франции, мы преподнесем это сооружение в дар родному нам французскому народу. Независимо — будет ли это империя, или республика, или хотя бы даже королевство. Вот почему я и не хотел бы оплачивать дважды одно и то же…

Заканчивая, он сказал:

— А что касается данного вами мне эпитета «все покупающий», то позвольте напомнить, что деньги, которые я вам давал, обозначали совершенно продуманный и безусловно законный акт покупки явно продажного человечешки… Цена могла показаться чрезмерно высокой, но я этим, по существу, выкупал из бесчестия и возможности дальнейшего запятнания драгоценное для меня имя «Дантес!» Мое, мое собственное, родовое имя! Через вас я выкупал это имя у выродка-пройдохи, который не погнушался трижды сменить родину, убить свояка-брата, менял, как перчатки, свои политические воззрения и, несомненно, предал бы вас с такой же легкостью, как уже раньше трижды продавал своих хозяев. И все это — от праздности и легкомыслия, от фатовства и фанфаронства, от честолюбия и тщеславия. Но также и от жадности, от желания жить сытнее, роскошнее, беспечнее, шумнее, нежели тысячи и миллионы других!

Ему послышался какой-то шорох в направлении большого, ранее не замеченного им шкафа, расположенного во внутренней стене комнаты. Но острота и напряженность беседы с новым императором Франции помешала придать этому значение.

Он продолжал:

— Не только потому, что он носит такое же имя, как я, не только потому, что мне пришлось неслыханной ценой оплатить это совпадение, не денежной, нет, не теми миллионами, которые я вам предоставил, хотя и это имело свое значение. И вот, я настойчиво и последовательно караю его за то первобытное бездумье, за ту дикарскую бессовестность и пустоту, которая толкнула его на убийство великого русского поэта. В его лице я хочу покарать дичайший из пережитков человечества — кровавое увенчание спора или ссоры поединком! Что может быть нелепее, как в области личных отношений между людьми, так и в области отношений между народами, разрешать споры и разногласия посредством оружия! Сколько целых народов погибло из-за этой нелепой, идиотской традиции. Ореол чести должен быть полностью отнят у этого варварского обычая, перенятого людьми у коршунов…

— Нет, это вы коршун, граф, вы — безжалостный коршун, и вас надо убить, как убивают коршунов, мирные, безобидные поселяне…

Эти слова доносились сзади, от секретной двери, которая так была похожа на шкаф. Для полноты впечатления она была увенчана бронзовым бюстом Юлия Цезаря, но сейчас из-под этого бюста на Эдмона смотрело знакомое лицо — лицо Жоржа-Шарля!

Император сделал взмах рукой и вскрикнул:

— Я не просил вас появляться, барон!

Но Жорж-Шарль с характерной для него смесью дерзости и подобострастия, возразил:

— Ваше величество, я не могу позволить этому человеку ни его вызывающий тон, ни тем более те вызывающие мысли, какие он швыряет вам в лицо!

— Но мы так обязаны ему!

— Императоры не имеют обязательств, — изрек Жорж-Шарль, и выдернув из отворота сюртука пистолет, несколько менее громоздкий, чем прежние дуэльные, направил его на Эдмона:

— Вы запретили мне три вещи, любезный граф, покупая меня у принца Луи: называться бароном, заниматься политикой и стреляться… Пока принц не стал императором, мы с ним точно соблюдали эти условия, но, как я уже сказал, императоры не имеют обязательств. Теперь я снова открыто именую себя бароном, император назначил меня членом государственного совета, и вот вам третье: сейчас вы получите давно ожидаемую пулю!

Эдмон повернулся к новому императору Франции:

— Я не верю ушам: вы назначили его в свой государственный совет? Так ли это?

Наполеон Третий на этот раз густо покраснел, почти потемнел:

— Мне нужны преданные люди…

— В том числе и наемные убийцы? — едко спросил Эдмон. Пожалуй, он с этого и начинал как будто.

С молниеносной быстротой, вонзясь как бы гипнотизирующим взглядом в глаза Жоржа-Шарля, Эдмон приблизился к нему, каким-то неуловимым точным движением выбил левой рукой пистолет из руки бывшего кавалергарда, а правой рукой нанес ему невиданной силы пощечину. Она была наверняка намного сильнее, чем та, которую он сам когда-то получил в незабываемом московском трактире.

Жорж-Шарль упал, как пораженный громом.

— Вы убили его! — воскликнул Наполеон Третий, видя, что Жорж-Шарль не шевелится, даже не дышит.

— Возможно, — равнодушно уронил Эдмон. — Пора было это уже кому-то сделать. А, кроме того, он — моя собственность, месье-л’эмпрер, вряд ли у вас есть основание порицать и преследовать меня за это. Помните лучше о ваших собственных обязательствах.

Он повернулся и пошел к выходу. Вслед ему грянул выстрел: Жорж-Шарль, очнувшись, поднял пистолет и наудачу выстрелил.

Эдмон остановился и небрежно бросил:

— На сей раз вы промахнулись, сударь… Но платеж за прежнее с вами произведен полностью. Вы получили то, что вам причиталось. И я могу теперь спокойно уведомить об этом того, кто переложил на меня эту довольно почетную обязанность.

ЭПИЛОГ

Утро на Средиземном море прекрасно. Недаром столько лучезарных мифов родилось на этой розовой муаровой ряби и бело-золотистой пене, что ожидает восходящее солнце у попутных, встречных островов на гранитных рифах и песчаных отмелях.

Легчайший ветерок — альпийский бриз, почти всегда участвует во встрече солнца. Если пену порождает утренний прибой, то нежную рябь на розовой воде рассвета как раз и делает этот ласковый ветер — детище доброго божка Эола, а не сурового Посейдона, обрушивающего на лоно моря страшные бури.

Островок Монте-Кристо мог быть когда-то пристанищем-убежищем финикийских мореплавателей в часы такой неистовой бури, когда и голой скале рад швыряемый рассвирепевшей стихией утлый кораблик. Но он не был неприглядно голым: щедрое солнце издавна одело его в благородный зеленый наряд миртов и лавров, никогда не теряющих листву морских дубов и золотого зноелюбивого дрока. Здесь мать-природа, Иштар финикиян давала своим сынам и кров пещер, и достаточно пищи: в звериных норах, в птичьих гнездах, в рыбьих зарослях-заплесках…

Эдмон Дантес граф Монте-Кристо был тоже — еще более заботлив и доброжелателен к своим гостям. Он давно уже построил здесь удивительно скромный по своей внешности, не дразнящий ничей завистливый взор из мало-мальского отдаления, но вместе с тем и весьма комфортабельный островной замок. Не всякий моряк и не во всякую трубу мог распознать с морской глади этот искусно построенный замок, половина которого как бы врастала в гранит островка, в его высокие, обомшелые утесы, а башни и выступы сливались с очертаниями древних скал.

Веранды и террасы замка тоже были как бы подготовлены природой заранее, оставалось их включить в контуры замка, плотно и удобно связать их с живым телом этого необыкновенного «шато».

Птицам, летящим весной из солнечного Египта в хмурую Скандинавию, этот маленький островок мог казаться лишь неким бугорком или пятнышком на необозримой голубой глади Средиземного моря. Но для двух с небольшим десятков его жителей он был вполне достаточным пространством для существования.