Последний платеж - Дюма Александр - Страница 31

— Справедливо ли его избрание, спрашиваете вы? Поскольку он получил столько же голосов, как и я, с моей стороны было бы некорректно, несправедливо опорочивать избрание его… Голос народа — голос Неба. Посмотрим, как он себя проявит, этот Луи!

Зато месье Жан просто неистовствовал:

— Бонапартисты ликуют! Им удалось провести в парламент Франции своего главного лидера — племянника Корсиканского Чудовища… Растут надежды на восстановление империи под эгидой наполеоновского охвостья… Недаром мой друг Мишель говорил во время июньских боев о «гертиус гауденс»… Недаром мы с ним бегали ловить этих «гертиусов» по чердакам… Сейчас у них торжество: «Гамский узник», как они его агитационно именуют, выбран в Национальное собрание Франции наравне с великими поэтами Гюго и Ламартином, с великим ученым Араго, с большим социологом Ледрю-Ролленом… Что же это такое? Куда катится эта прекрасная, но легкомысленная страна? К новым египетским и московским походам? К новым Бородино и Ватерлоо? К новым миллионам мертвецов на полях битв? Психоз все нарастает, уже пошла молва, что быть во Франции «Наполеону Новому», номер два! Да, да, казалось бы почти через тридцать лет после смерти этого страшного человека на дальнем океанском острове никому бы и вспоминать о нем не надо. А вот, подите ж, все другие нынешние партии в страхе и трепете сторонятся перед этой, лишенной идейного содержания тенденцией! Землю — крестьянам? Нет! Сокращение рабочего дня пролетариям? Нет! Новые пачки титулов тунеядцам? Наверняка, если только эта безыдейная и бессмысленная тенденция дорвется до власти! Четверть века не просто давил и терзал Европу этот стервятник — он насаждал новое психологическое явление — бонапартизм. Бонапартизм — это кровь, новые реки человеческой крови! Когда мне, редко очень правда, вдруг померещится, что я хотя бы нечаянно убил человека — меня сотрясает отчаяние! Хватит крови, пролитой Наполеоном, друзья мои! Два миллиона человек погибло от пуль за два десятка лет его палачества… Он не годится в кумиры никому, кроме больных тяжелой психической болезнью — бонапартизмом! Позор, проклятье и гибель бонапартизму!

После этих слов, особенно громко произнесенных месье Жаном, от одного из стоявших неподалеку столиков поднялись трое людей. Один из них, выше других ростом, шел посредине, остальные по бокам, как принято сопровождать военного парламентера или знаменосца.

Приблизившись к столу, занимаемому графом Монте-Кристо и его горячим, пылким собеседником, не стеснявшимся довольно шумно высказывать свои суждения (на неигровой половине кафе это позволялось), трио остановилось, притом, таким образом, что их лица были в упор обращены к лицу месье Жана, а Эдмон оказался спиной к подошедшим.

Высокий господин в сюртуке и цилиндре медленно и в то же время резко бросая слова, заговорил, обращаясь к месье Жану:

— Сейчас вы произнесли целую клеветническую речь, чернящую память нашего великого покойного императора… Великого императора, повторяю и подчеркиваю я, того, кто создал немеркнущую славу Франции, вознес ее на недосягаемую высоту среди всех народов и государств Европы, спас и ее, и Европу от ужасов якобинской революции и маратско-робеспьерского террора, почти создал единую семью европейских наций… Наконец, он укрепил защиту прав человека своим бессмертным сводом законов «Кодексом Наполеона»… Вы же осмелились именовать его чудовищем, палачом, мясником, иноземцем, стервятником и еще какими-то столь же непристойными эпитетами и званиями… Я барон Баверваард и мои друзья-единомышленники, категорически требуем от вас, сударь, немедленно принести извинения той политической группировке, которую вы дерзко назвали «бонапартизмом», и полностью взять обратно все, что вы только что высказали в данном общественном месте…

Месье Жан, несколько смутясь, впрочем, поднявшись со своего стула во весь свой рост, не сразу нашелся с ответом.

Но Эдмон как только услышал полузабытое имя «Баверваард» полуобернулся и, стараясь не привлекать к себе внимания, пристально вглядывался в непрошенного наполеоновского адвоката.

Месье Жан, наконец, собрался с ответом:

— Я высказал свои твердые, прочно сложившиеся взгляды и убеждения и не намерен брать обратно ни одного произнесенного мною слова!

Ростом он выглядел даже повыше бонапартиста вместе с его цилиндром, а осанка и плечи не располагали к какому-либо физическому воздействию на него.

… Видимо, как раз поэтому подошедшие «рыцари бонапартизма» воздержались от рукоприкладства для поддержания своего требования. Высокий, чуть помедлив, отчеканил:

— В таком случае вам, сударь, придется принять наш, точнее мой вызов на поединок. Мы, почитатели славного имени Наполеона, великого императора и завоевателя, всем миром признанного полководца, затмившего и Цезаря, и Ганнибала, и Александра Македонского, требуем от вас оплаты ваших дерзких нападок на него вашей наверняка неизмеримо менее ценной кровью…

Эдмон, не поднимаясь со стула, оглянулся, однако, так, чтобы говорившему можно было полностью увидеть его и узнать. Правда, и в усах и на висках у Эдмона сильно уже прибавилось красивой серебряной седины, кроме того, он уже отпустил за эти семь лет и небольшую бородку. Но кое-что в этом же роде прибавилось и у «барона Баверваарда», однако, Эдмон узнал его без особого труда.

— А у вас, как я вижу, все еще не прошла потребность в чьей-то чужой крови, Жорж-Шарль Дантес, — медленно, словно вбивая гвозди, произнес Эдмон. — Как видно, вам не пошли на пользу ни мои предостережения, ни мои наставления.

Услышав это, господин в цилиндре остолбенел. Лицо его побагровело. Он зашатался, взмахнул руками, как бы желая, за что-то схватиться…

Вскрикнул, скорее простонал:

— Вы… вы… опять…

И на удивление всем, и своим коллегам-спутникам, и месье Жану, и даже Гайде он, как укушенный или ужаленный, как потерявший рассудок, отталкивая все ему мешавшее: и стулья, и людей, и даже столики, бросился к выходу.

Месье Жан с предельным недоумением спросил Эдмона:

— Что произошло? Что такое вы сказали ему, граф, столь его ошеломившее, опрокинувшее? Вы не дали мне как следует, по-настоящему поговорить с этим человеком, с этим надменным и даже наглым последышем Бонапарта…

Один из двоих оставшихся, хотя и поменьше ростом, чем бежавший «барон», не менее надменно выпятил грудь и сказал:

— Если бы я имел право с вами драться, я заставил бы вас полностью ответить за все ваши дерзости по адресу великого Наполеона и его теперешних последователей.

— Что же мешает вам в этом, сударь? — спросил вместо месье Жана Эдмон.

— То, что и я принадлежу к роду Бонапартов! — последовал высокомерный ответ.

И круто повернувшись на каблуках, лишь ростом схожий с Наполеоном, этот сородич Бонапартов с острой, модной козлиной бородкой и каким-то отчужденно маниакальным взглядом удалился.

Глава V

УКОРИЗНА ПРЕТЕНДЕНТА

Вечером этого же дня возле небольшого особняка на рю-Гренелль, снятого новоизбранным депутатом Национального собрания Луи Бонапартом, было заметное скопление карет и фиакров. Предстояло очередное совещание парижских бонапартистов, посвященное предстоящей срочной и важной кампании по выборам президента французской республики. Выборы были назначены на 10 декабря, до них оставалось немногим больше двух месяцев…

10 декабря 1848 года!

Съезжались виднейшие бонапартисты столицы, наполеоновские герцоги, принцы, бароны, маршалы и генералы, правда с осторожностью, выработанной многими годами Реставрации и Орлеанизма, — в каретах с задернутыми шторками, в фиакрах с поднятым верхом. Верхом. Выходили и шли в подъезд особняка, привычно оглядываясь, не следит ли агент в длинном черном пальто откуда-нибудь из-за угла или из-за толстого ствола каштана?

Между собой переговаривались негромко, а то и вовсе предпочитали помолчать до гостеприимного входа в особняк.

Но зато уже там давали полную волю своим языкам и темпераментам.