Последний платеж - Дюма Александр - Страница 19

— Очень тонко, совсем по-восточному сказал этот «медвежий» царь!

— Эту, не лишенную остроумия, фразу слышал я, приписывали вам, а не царю, — суховато заметил Эдмон.

— Царь неплохо относился ко мне, — признал Жорж-Шарль. — Он ценил мои французские каламбуры и остроты и кое-что в самом деле подхватывал. Но в данном случае — просто не берусь утверждать, кто сформулировал первым эту галантную шутку.

— Кстати, она очень припахивает лексикой рококо, в стиле галантности Людовика XV… — сама себя поправила Гайде.

Жорж-Шарль быстро метнул на нее оценивающий взгляд. Сколь ни был он, по всем признакам, озабочен исходом этой важной для себя встречи, присутствие и сама личность этой явно незаурядной женщины, жены или подруги графа Монте-Кристо, не могли его не заинтересовать.

«Кто она? Турчанка, египтянка, левантийка?» — наверняка мелькнуло в его мозгу. — «И для чего она присутствует? Чтобы быть свидетельницей его промахов? Или для дополнительного о нем суждения как о кандидате на сказочное наследство?»

Да что говорить — наследство в пять миллионов гульденов, в десять миллионов франков — могло справедливо считаться сказочным для еще довольно молодого искателя приключений! Рожденный в год крушения Наполеона, ровесник бегству великого завоевателя из Москвы, Жорж-Шарль Дантес имел сейчас неполных тридцать лет — возраст наибольших жизненных амбиций, притязаний, потребностей… Возраст, когда сновидения полны дворцов, карет, роскошных картин и статуй, золоченой и точеной мебели, ковров, фонтанов, парков… А также и женщин, прекраснейших, восхитительнейших женщин, рядом с которыми могла бы померкнуть даже и северная санкт-петербургская красавица Натали Гончарова, не говоря уже о много уступающей ей сестре Екатерине… Законной его, Жоржа-Шарля Дантеса, супруге.

Да, что и говорить, он Жорж-Шарль Дантес крепко связан, даже скован этим внезапно и случайно обрушившемся на него браком, состоявшемся по приказанию императора Николая Романова, по указанию всемогущего Бенкендорфа. Но столь же неожиданно и маняще замаячившие вдруг золотые миллионы могли бы как в сказке превратить любые оковы и путы в почетную цепь Золотого Руна…

О, такой случай нельзя упускать ни в коем случае!

— Продолжайте ваш рассказ, господин Дантес… — напомнила ему Гайде.

Спохватясь, он с учтивым поклоном, продолжал:

— «Медвежий» царь, как вы его, мадам, назвали, соединял и продолжает соединять в себе черты восточного деспота и типичного европейского монарха школы Борджиа — Маккиавели… Он лукав и коварен, галантен и либерален, когда нужно. Он неумолимо жесток и непреклонен, беспощаден, безжалостен, когда это диктуется какими-то соображениями. Когда Пушкин пожаловался ему через своего политического опекуна, начальника императорской охраны, графа Бенкендорфа, на то, что я будто бы слишком настойчиво и открыто ухаживаю за его женой, к которой по всей видимости был небезразличен и сам император, этот последний через того же Бенкендорфа дал мне понять, что для спасения моего и его реноме я должен сочетаться браком с родной сестрой жены Пушкина Екатериной Гончаровой.

— О! — многозначительно произнесла Гайде.

— А как вы к ней относились, к этой особе, не будет нескромностью спросить?

Жорж-Шарль несколько секунд помедлил с ответом.

— Она мне нравилась… — произнес он. — Не так, конечно, как ее красавица-сестра, королева императорских балов, но…

— … достаточно, чтобы сделать ей предложение? — подхватила Гайде.

Жорж-Шарль кивнул:

— Да, я сделал ей предложение, оно было принято.

— Этот поступок говорил в вашу пользу, — громко произнес Эдмон. — И находясь в Петербурге, я счел не лишним на случай надобности в реабилитации моего возможного родственника Жоржа-Шарля Дантеса в глазах Европы захватить точную копию того письма, в котором покойный русский поэт выражал удовлетворение этим вашим поступком… Вот эта заверенная нотариальная копия.

Он помахал вынутым из папки листком бумаги и прочел написанное по-французски письмо Пушкина. Пока Эдмон читал его, гость то краснел, то бледнел. В письме говорилось, между прочим, в важнейшем месте следующее:

«Оказалось, что в течение назначенного срока г. Дантес влюбился в мою свояченицу мадемуазель Гончарову и попросил ее руки. Общественный шум по этому поводу заставил уведомить меня г-на де’Аршиака (секунданта г-на Дантеса), что мой вызов следует считать отмененным.

В ожидании я удостоверился, что анонимное письмо-пасквиль было мне написано г-ном де Геккереном (посланником Голландии), о чем я считаю своим долгом предупредить и правительство и общественность».

Убийственно звучал этот пассаж… Смертоносное презрение вложил российский поэт-остроумец в эти безупречно построенные фразы на языке первейших саркастов мира.

Жоржу-Шарлю Дантесу было явно не по себе от полных яда строк — вряд ли до этого момента им слышанных. Адресат этого письма — дальновидный граф Бенкендорф уж вряд ли стал бы посвящать мальчишку-поручика, пусть даже и царского любимчика-кавалергарда в секреты своей корреспонденции, и тем более в строки, столь убийственно звучащие для этого лейб-гвардейского шалопая.

Был умен и дальновиден, оказывается, и погибший поэт. Он не ограничился посылкой своего полного яда письма одному только графу Бенкендорфу, а дал копии с него и для общественного распространения!

Попавшая в руки графа Монте-Кристо одна из таких копий красноречиво говорила: во-первых, о великом презрении поэта к своему новоиспеченному свояку — кавалергарду Жоржу-Шарлю Дантесу; во-вторых, о его мрачной ненависти к пригревшему Жоржа-Шарля барону де Геккерену, ненависти, полной также и какого-то смутно-тяжелого предчувствия.

Пушкин уведомлял в лице Бенкендорфа императорское правительство о грозящей ему, Пушкину, опасности.

Законы чести и достоинства не совпадали с законами официальными. Воинский устав Империи под угрозой суровых наказаний запрещал дуэли, но традиции чести были сильнее, и дуэли продолжали жить…

Если нельзя было прибегнуть к руке наемного убийцы, как во времена Медичи и Борджиа, то можно было без особого риска заставить подлежащего убийству человека выйти к роковому дуэльному барьеру — и более меткая, опытная рука осуществляла вынесенный кому-то приговор.

Кроме того, прочитанный Эдмоном текст со всей очевидностью показывал, что Александр Пушкин не признавал в имени Жоржа-Шарля Дантеса не только никаких признаков законного баронства, но даже и дворянства — о чем ясно говорило отсутствие апострофа, который имелся и в написании имени его секунданта де’Аршиак. Пушкин подчеркивал свои сомнения в праве Жоржа-Шарля Дантеса быть российским кавалергардом.

Казалось бы, Жорж-Шарль мог только радоваться: письмо Пушкина, во-первых, подтверждало его «безапострофность», условие, поставленное графом для обоснования прав на завещание; во-вторых, из этого письма было видно, что Жорж-Шарль ценой немалой жертвы — принудительной женитьбы, отказался от холостяцкой кавалергардской свободы. И таким образом отделался от первой намеченной дуэли с Пушкиным.

Однако лицо бывшего кавалергарда пылало при чтении письма все сильнее! Из каждой строки все рельефнее вставал образ приспособленца, смутной личности с сомнительной биографией, человека, которого Пушкин сам успел заклеймить язвительным прозвищем «Сун-Дизан»! А в добавление в этому издевательскому клейму — Рок, на который посмел ссылаться Жорж-Шарль в начале беседы, наложил на него еще одно клеймо пострашнее! То клеймо, о котором не раз говорил и вспоминал Эдмон — яркое клеймо Каина, братоубийцы…

Когда Эдмон закончил чтение этого двояко-двусмысленного документа, бывший кавалергард с минуту сидел, как пришибленный. Он раскрывал рот, как бы намереваясь что-то сказать, но закрыл его, не издав никакого звука. Гайде, видимо, стало жаль его, и она ушла под предлогом дел, небрежно простившись с «героем».

Первым заговорил Эдмон:

— Мне этот документ показался свидетельствующим в вашу пользу, господин Жорж-Шарль Дантес… Он продолжает представляться мне таким и сейчас. Опираясь на него, я могу рассматривать вас, пусть даже и условно, как моего родича и юридически обоснованно включить вас в мое завещание. Но вот досада — два чувства порождает это убийственное письмо, месье Жорж-Шарль: чувство смеха и чувство жалости… Вы заметили, что я не смеялся, читая вам этот документ. Это значит, что мне было вас жаль… Да, именно так! Мне вас жаль, молодой человек, носящий одинаковое имя со мной — как бы не ухищрялись вы его «облагородить», «обаронить». Жажда славы, карьеры, богатства могла толкнуть вас даже и на худшие дела — сделать из вас атамана какой-нибудь шайки шулеров или фальшивомонетчиков, или пройдох-самозванцев со лжетитулами… Это не произошло, но даже четверти ваших горе-подвигов, начиная с неблаговидного альянса с Геккереном…