Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса] - Ремарк Эрих Мария - Страница 76

— Давайте о чем-нибудь поговорим, — предложил Бергер. — Но о чем-нибудь таком, что не имеет никакого отношения ко всему этому. — Он повернулся к Зульцбахеру. — Что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда?

— Я?.. — Зульцбахер помедлил. — Лучше не говорить об этом раньше времени. Это только приносит несчастье.

— Это больше не приносит несчастье, — резко возразил ему 509-й. — Мы молчали об этом столько лет, потому что это разъело бы нас изнутри, как ржавчина. Но теперь мы должны говорить об этом. Именно в такую ночь! Когда же еще? Надо жрать то, что еще осталось от нашей надежды. Что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда, Зульцбахер?

— Я не знаю, где сейчас моя жена. Она была в Дюссельдорфе. Дюссельдорф разбомбили.

— Если она в Дюссельдорфе, значит, с ней все в порядке. Дюссельдорф заняли англичане. Это уже давно передавали по радио.

— Да. Если она не погибла, — сказал Зульцбахер.

— Это, конечно, не исключено. Что мы вообще знаем о тех, кто на воле?

— А они о нас, — прибавил Бухер.

509-й посмотрел на него. Он до сих пор так и не сказал ему о том, что отца его уже нет в живых, и о том, как он погиб. Потом. После освобождения. Потом ему будет легче перенести это, чем сейчас. Он молод, и он единственный, кто уйдет отсюда не один. Он еще успеет узнать обо всем.

— Как же это все будет — когда мы выйдем отсюда? — произнес Майерхоф. — Я уже сижу здесь шесть лет.

— А я двенадцать, — откликнулся Бергер.

— Двенадцать лет?.. Ты что, политический?

— Нет. Я просто лечил одного нациста, который потом стал группенфюрером. С 28-го по 32-й год. Даже не я, а мой друг. Он приходил ко мне домой, а лечил его друг, специалист по этим заболеваниям. Нацист приходил ко мне, потому что жил в том же доме что и я. Для него так было удобней.

— И за это он упек тебя сюда?

— Да. У него был сифилис.

— А твой друг?

— Он велел его расстрелять. Мне кое-как удалось сделать вид, что я ничего не знал о его болезни и думал, будто это какие-то воспаления, последствия первой мировой. Но он все-таки на всякий случай загнал меня сюда.

— Что ты будешь делать, если он еще жив?

— Не знаю.

— Я бы его убил, — заявил Майерхоф.

— Чтобы опять сесть в тюрьму, да? — вставил Лебенталь. — За убийство. Еще десять или двадцать лет.

— Лео, а что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда? — спросил 509-й.

— Открою магазин. Хороший полуконфекцион. Буду торговать пальто.

— Пальто? Летом? Лео, скоро лето!

— Есть же летние пальто! И потом, я могу продавать и костюмы. Ну и, конечно, плащи.

— Лео, — сказал 509-й. — Почему бы тебе не остаться в сфере продовольствия? Продукты будут сейчас нужны больше, чем пальто, а ты здесь в этом деле был неподражаем!

— Ты считаешь? — Лебенталь был заметно польщен.

— Безусловно!

— Может, ты и прав. Я подумаю. Например, американские продукты. Будут отрывать вместе с руками. Вы еще помните послевоенное американское сало? Толстое, белое и нежное, как марципан, с розовыми…

— Лео, заткнись! Ты что, рехнулся?

— Нет. Я просто вспомнил. Интересно — может, они и на этот раз нам пришлют такого сала? Хотя бы для нас?

— Уймись, Лео!

— Бергер, а что будешь делать ты? — спросил Розен.

Бергер вытер свои воспаленные глаза.

— Пойду в учение к какому-нибудь аптекарю. Попробую стать чем-нибудь вроде провизора. Оперировать — такими руками? После стольких лет? — Он сжал кулаки под курткой. — Невозможно. Я буду аптекарем. А ты?

— Моя жена развелась со мной, потому что я еврей. Я больше ничего о ней не слыхал.

— Я надеюсь, ты не собираешься ее искать? — сказал Майерхоф.

Розен ответил не сразу.

— Может, ее просто заставили. Что она могла сделать? Я и сам ей советовал.

— Может, она за это время стала такой страшной, что тебе и не нужно будет ломать себе голову — как и почему, — подал голос Лебенталь. — Может, ты еще будешь рад, что избавился от нее.

— Мы здесь тоже не помолодели.

— Да. Девять лет. — Зульцбахер закашлялся. — Как это все будет выглядеть, когда встретишь людей, с которыми так долго не виделся?

— Скажи спасибо, если вообще будет кого встречать.

— Девять лет… — повторил Зульцбахер. — Все уже и думать забыли.

Сквозь шарканье десятков «мусульманских» ног послышались вдруг чьи-то твердые шаги.

— Тихо! — шепнул Бергер. — Прячься, 509-й.

— Это Левинский, — сказал Бухер. Он умел узнавать людей по звуку шагов.

Подошел Левинский.

— Чем занимаетесь? Жратвы сегодня не будет. У нас один связной работает на кухне. Ему удалось украсть немного хлеба и картошки. Варили только для шишек. Тут уж ничего не стащишь. Вот вам хлеб и несколько сырых морковок. Не густо, конечно, но нам и самим ничего не досталось.

— Бергер, — сказал 509-й. — Раздели это.

Каждый получил по полкусочка хлеба и по одной морковке.

— Ешьте медленно. Жуйте как можно дольше. — Бергер дал им сначала морковь, а потом, через несколько минут, — хлеб.

— Жрем втихомолку, как воры… — пробормотал Розен.

— Тебя никто не заставляет, — лаконично ответил Левинский. — Болтун!

Левинский был прав. Розен знал это. Он хотел было объяснить, что это пришло ему в голову случайно, просто потому, что они сегодня, в эту странную ночь, заговорили о будущем, чтобы хоть как-то отвлечься, не думать о голоде, и что эта мысль как раз тоже связана с будущим. Но потом передумал. Это было слишком сложно. Да и ни к чему.

— Народ валится с ног, — сообщил Левинский хриплым голосом, все еще тяжело дыша. — Зеленые тоже. Хотят нам помогать. Пусть. Капо, старосты блоков и секций. Позже разберемся, кто есть кто. Еще два эсэсовца. И даже врач из лазарета.

— Эта скотина, — сказал Бухер.

— Мы знаем, кто он такой. Но он нам пока нужен. Мы получаем через него информацию. Сегодня вечером поступил приказ подготовить для отправки партию заключенных.

— Что? — в один голос воскликнули Бергер и 509-й.

— Этап. Отправить две тысячи человек.

— Они что, хотят очистить лагерь?

— Они хотят две тысячи человек. Пока.

— Этап… Этого мы и опасались, — сказал Бергер.

— Успокойся. Рыжий писарь будет начеку. Если что — вы не попадете в список. Сейчас у нас везде есть свои люди. К тому же говорят, Нойбауер еще думает. Он еще не отдал приказ начать подготовку.

— Им не нужен никакой список, — заявил Розен. — Они начнут хватать кого попало, как это было с нами. А список составят потом.

— Не волнуйтесь раньше времени. Все может измениться каждую минуту.

— Он говорит «не волнуйтесь»!.. — Розена трясло.

— В крайнем случае мы вас пристроим в лазарет. Врач уже на все смотрит сквозь пальцы. У нас там уже спрятано несколько человек, которым грозит опасность.

— А они не говорили, что с этой партией отправят и женщин? — спросил Бухер.

— Нет, не говорили. Они и не будут трогать женщин. Их здесь слишком мало.

Левинский поднялся.

— Пошли со мной, — сказал он Бергеру. — Я за тобой и приходил. Нужно тебя забрать отсюда.

— Куда?

— В лазарет. Спрячем тебя на пару дней. Есть там одна подходящая комната, рядом с тифозным отделением. Ни один эсэсовец не сунет туда нос. Все продумано.

— А почему? — спросил 509-й.

— Рабочая команда крематория. Они собираются разделаться с ними завтра. Это все слухи. Считают ли они Бергера одним из них или нет, никто не знает. Думаю, что да. — Он повернулся к Бергеру. — Ты там внизу слишком много видел. Пошли на всякий случай со мной. Переоденься. Сними одежду с какого-нибудь мертвого. А ему оставь свое барахло.

— Иди, Эфраим, — сказал 509-й.

— А староста блока? Вы сможете с ним договориться?

— Сможем, — вдруг неожиданно для всех ответил Агасфер. — Он будет держать язык за зубами. Мы с ним договоримся.

— Хорошо. Рыжий писарь уже в курсе дела. Драйер в крематории трясется за свою собственную шкуру. Он не станет тебя искать среди трупов. — Левинский с шумом втянул носом воздух. — Тем более, что их уже слишком много. Всю дорогу спотыкаешься о них, пока идешь сюда. Пока их всех сожгут, пройдет дней пять. А там уже будет новых хоть отбавляй. Сейчас везде такая неразбериха, что никто уже ничего не знает. Главное — чтобы тебя было не найти, если что. — По лицу его скользнула ухмылка. — В такие времена это самое главное. Подальше от греха!