Искра жизни - Ремарк Эрих Мария - Страница 66

— Кто станет болтать вздор? Вопрос такой серьезный.

— Я имею в виду: вы не заблуждаетесь? — спросил Гольдштейн.

— Нет, — ответил Пятьсот девятый.

— Ты что-нибудь в этом понимаешь?

— Да.

— Бог мой. — У Розена передернулось лицо. И он вдруг разрыдался.

Пятьсот девятый продолжал прислушиваться.

— Если изменится направление ветра, слышно будет еще лучше.

— Как ты думаешь, это далеко отсюда? — спросил Бухер.

— Точно не скажу. Километров пятьдесят. Шестьдесят. Не больше.

— Пятьдесят километров. Это ведь недалеко.

— Нет. Это недалеко.

— У них, видимо, есть танки. Все может произойти быстро. Если они прорвутся, как ты думаешь, сколько им потребуется дней… может, всего один день… — Бухер осекся.

— Один день? — повторил Лебенталь. — Что ты на это скажешь? Один день?

— Если они прорвутся. Вчера еще ничего не было. А сегодня уже слышно. Завтра они могут приблизиться. Послезавтра или после-послезавтра…

— Не говори! Не говори это! Не своди людей с ума! — вдруг воскликнул Лебенталь.

— Это возможно, Лео, — проговорил Пятьсот девятый.

— Нет! — Лебенталь хлопнул ладонями по лбу.

— Что ты имеешь в виду, Пятьсот девятый? — у Бухера было мертвенно-бледное взволнованное лицо. — Послезавтра? Или через сколько еще дней?

— Дни! — вскрикнул Лебенталь и опустил руки. — Как теперь может идти счет на дни? — бормотал он. — Годы, целая вечность, а теперь вы сразу заговорили о днях, днях! Не врите! — Он подошел ближе. — Не врите! — прошептал он. — Я прошу вас, не врите!

— Кто будет в таком деле врать?

Пятьсот девятый обернулся. Сзади вплотную к нему стоял Гольдштейн. Он улыбался.

— Я тоже слышу, — проговорил он. Его зрачки расширялись и расширялись, становясь все более черными. Улыбаясь, он поднимал руки и ноги, словно желая пуститься в пляс, но вдруг улыбка исчезла с его лица, и он повалился ничком.

— Это обморок, — сказал Лебенталь. — Расстегните ему куртку, а я схожу за водой. В сточном желобе еще должно что-то остаться.

Бухер, Зульцбахер, Розен и Пятьсот девятый перевернули Гольдштейна на спину.

— Может, сходить за Бергером? — спросил Бухер. — Он в состоянии сам подняться?

— Подожди. — Пятьсот девятый вплотную наклонился над Гольдштейном. Он расстегнул ему куртку и пояс.

Появился Бергер. Лебенталь все ему рассказал.

— Тебе надо быть на своей кровати, — сказал Пятьсот девятый.

Бергер опустился перед Гольдштейном на колени и стал его прослушивать. Это длилось недолго.

— Он мертв, — объявил Бергер. — Скорее всего паралич сердца. Этого давно надо было ожидать. Они довели его до того, что сердце не выдержало.

— Он еще услышал, — проговорил Бухер. — И это главное. Он еще услышал.

— Что?

Пятьсот девятый положил руку на узкие плечи Бергера,

— Эфраим, — сказал он спокойно. — Я думаю, пора об этом сказать.

— О чем?

Бергер поднял глаза. Вдруг Пятьсот девятый почувствовал, что ему трудно говорить.

— Они… — проговорил он, осекся и показал рукой па горизонт. — Они идут, Эфраим. Их уже слышно. — Он окинул взглядом кусты, примыкающие к ограждению из колючей проволоки, и сторожевые башни с пулеметами, которые плавали в молочном тумане. — Они уже на подходе, Эфраим.

В полдень ветер переменился и грохотание немного усилилось. Оно напоминало далекий электрический контакт, перетекавший в тысячи отдельных сердец. Бараки охватило беспокойство. Только несколько трудовых коммандос отправилось из лагеря. Повсюду липа узников прижимались к окнам. Вновь и вновь в дверях появлялись изможденные фигуры с вытянутыми шеями.

— Ну как, уже приблизились?

— Да. Кажется, гул нарастает.

В сапожной мастерской работали молча. Специально выделенные дежурные следили за тем, чтобы не было лишних разговоров. Надзиратели-эсэсовцы были на месте. Ножи разрезали кожу, отсекали потрескавшиеся кусочки, и многие руки держали их не так, как прежде. Не как орудие труда, а как оружие. То один, то другой взгляд падал на специально выделенных дежурных, эсэсовцев, револьверы и легкий пулемет, которого еще вчера здесь не было. Несмотря на бдительность надзирателей, каждый работавший в мастерской был в курсе дела. Каждый раз, когда ссыпали и оттаскивали полные корзины с кожными обрезками, по рядам не встававших с места прокатывалась принесенная грузчиками из-за стен мастерской весть о том, что снаружи: гул все еще слышен. Он не смолкал.

Охранников внешних трудовых коммандос было в два раза больше обычного. Они шагали колоннами вокруг города и потом с запада направлялись в старый квартал, где находился рынок. Охранники очень нервничали. Они кричали и командовали без видимой на то причины; заключенные маршировали четким строем. До сих пор они убирали развалины только в новых кварталах города; теперь впервые были допущены во внутренние районы старого города. Они увидели сгоревшие кварталы, где стояли построенные еще в середине века деревянные дома. От них почти ничего не осталось. Они видели это и проходили колоннами сквозь развалины, а остатки жителей останавливались или отворачивали от них взгляд. Маршируя по улицам, заключенные уже не чувствовали себя только пленными. Каким-то странным образом они, не воюя, одержали победу, и годы плена казались им уже не годами безоружного поражения, а годами борьбы. Главное, что они остались в живых.

Они приблизились к рыночной площади. Здание ратуши было полностью разрушено. Для уборки мусора им раздали кирки и лопаты. И вот они приступили к работе.

Пахло пожарищем, но сквозь него они снова улавливали другой запах, который им был знаком лучше, чем другим, — сладковатый, гнилой, давящий на желудок запах разложения. В теплые апрельские дни в городе смердело трупами, все еще остававшимися под руинами.

Через два часа они обнаружили под грудами мусора первого мертвеца. Сначала показались его сапоги. Это был гауптшарфюрер СС.

— Обстоятельства переменились, — прошептал Мюнцер. — Наконец-то мы поменялись ролями! Теперь мы выкапываем их мертвецов. Их мертвецов. — Он продолжал работать с новой силой.

— Осторожно! — буркнул подошедший охранник. — Здесь человек, не видишь что ли?

Они стали быстрее разбрасывать мусор. Сначала вытащили труп и отнесли его в сторону.

— Продолжайте копать! — Эсэсовец нервничал. Он уставился на труп. — Осторожно!

Скоро они откопали одного за другим еще троих и положили их рядом с первым. Они оттащили их, держа за руки и за ноги. Для заключенных это было неслыханное ощущение; до сих пор они, избитые и грязные, вытаскивали только своих умирающих или мертвых товарищей из бункеров и застенков, а в последние дни и гражданских. Теперь же, впервые, они так оттаскивали своих врагов. Они продолжали работать, и никто их не подгонял. Обливаясь потом, они старались откопать побольше трупов. Сами не веря, что в них дремали такие силы, они оттаскивали в сторону балки и железные брусья и, переполняясь ненавистью и внутренним удовлетворением, словно добытчики золота, откапывали мертвецов.

Еще через час они наткнулись на Дитца. Он был с переломанной шеей. Голова полностью вошла в грудную клетку, будто он хотел сам себе прокусить горло. Вначале они не стали к нему прикасаться. Лопатой полностью освободили его от налипшего мусора. Обе руки были переломаны. Они лежали таким образом, будто один сустав был лишний.

— И все же Бог есть, — ни на кого не глядя, прошептал человек, оказавшийся рядом с Мюнцером. — Ведь есть Бог! Есть Бог.

— Заткнись! — заорал эсэсовец. — Чего ты там бормочешь?

Он ткнул человека в колени.

— Что ты тут сказал? Я слышал, ты о чем-то говорил.

Человек выпрямился и споткнулся о Дитца.

— Я сказал, что надо сделать носилки для господина обергруппенфюрера, — ответил он с каменным липом. — Мы не можем нести его так, как других.

— Это не твое дело! Здесь пока еще командуем мы! Понятно? Понятно?

— Так точно.