Искра жизни - Ремарк Эрих Мария - Страница 40

— Пойди туда, — проговорил Розен. — Отдай ему деньги и пообещай еще.

Пятьсот девятый медлил. Он не понимал самого себя. Он, правда, отдавал себе отчет в том, что подкуп — бесполезное дело, если Хандке действительно решил его извести. Он частенько наблюдал такие случаи в лагере: у людей отнимали то, что они имели, после чего их приканчивали, чтобы они уже не могли ничего сказать. Но один день жизни — это один день, и за это время многое может произойти…

— Идут дежурные с едой, — сообщил Карел.

— Послушай, — прошептал Бергер Пятьсот, девятому. — Все же надо попробовать. Отдай ему деньги. Если же он будет требовать еще, мы ему пригрозим, что привлечем к ответственности за взяточничество. Нас ведь много свидетелей. Мы все заявим, что видели своими глазами. Это — единственное, на что мы способны.

— Он идет сюда, — дал знать Зульцбахер. Хандке повернул в сторону секции «Д».

— Где ты, сатанинское отродье? — спросил он. Пятьсот девятый выступил вперед. Какой смысл было прятаться!

— Здесь я.

— Хорошо. Я сейчас пойду. Простись и оставь завещание. Они тебя заберут потом. С помпой.

Пятьсот девятый ухмыльнулся. Фразу насчет завещания он воспринял как великолепную шутку. Так же, как и насчет помпы. Бергер подтолкнул Пятьсот девятого. Тот сделал шаг вперед.

— Можно на минутку с вами поговорить?

— Ты со мной? Что за бред!

Хандке направился к выходу. Пятьсот девятый последовал за ним.

— У меня при себе есть деньги, — сказал он в спину Хандке.

— Деньги? Вот как? Сколько же? — Хандке шагал не останавливаясь. Он даже не оборачивался.

— Двадцать марок. — Пятьсот девятый хотел сказать сорок, но какая-то странная сила помешала ему это сделать. Он ощущал это сопротивление как своего рода упрямство; он предложил половину суммы за собственную жизнь.

— Двадцать марок и два пфеннига!

Хандке прибавил шагу. Пятьсот девятому удалось с ним поравняться.

— Двадцать марок — это все равно лучше, чем ничего.

— Все это ерунда!

Предлагать теперь сорок не имело никакого смысла. Пятьсот девятый почувствовал, что допустил решающую ошибку. Он должен был выложить все целиком. Вдруг его желудок полетел куда-то в бездну.

— У меня еще есть деньги, — сказал он скороговоркой.

— Ты смотри! — Хандке остановился. — Капиталист! Капиталист на издыхании! Сколько же у тебя есть еще?

Пятьсот девятый вздохнул.

— Пять тысяч швейцарских франков.

— Что?

— Пять тысяч швейцарских франков. Они лежат в хранилище одного банка в Цюрихе.

Хандке рассмеялся.

— И я должен поверить тебе, ничтожество?

— Я не всегда был ничтожеством.

Хандке бросил мимолетный взгляд на Пятьсот девятого.

— Половину этих денег я завещаю вам, — торопливо проговорил Пятьсот девятый. — Тут достаточно переписать деньги на ваше имя, и они ваши. Две тысячи пятьсот швейцарских франков. — Он посмотрел в суровое невыразительное лицо перед собой. — Война скоро закончится. И тогда деньги в Швейцарии очень могут пригодиться. — Он ждал. Хандке все еще медлил с ответом. — А если еще война будет проиграна, — медленно добавил Пятьсот девятый.

Хандке поднял голову.

— Ах, так, — тихо проговорил он. — Значит, на это ты рассчитываешь, а? Но мы постараемся тебе здорово насолить! Вот ты сам себя и выдал — теперь тобой займется еще Политический отдел; запрещенное обладание валютой за границей! Одно присовокупится к другому! Слушай, мне не хотелось бы оказаться на твоем месте.

— Иметь две тысячи пятьсот франков и не иметь их — не то же самое…

— Для тебя тоже нет… Проваливай! — неожиданно рявкнул Хандке и так резко толкнул Пятьсот девятого в грудь, что тот упал.

Пятьсот девятый медленно выпрямился. Подошел Бергер. Хандке между тем растворился в темноте. Пятьсот девятый понимал, что догонять его уже не имеет никакого смысла. К тому же Хандке был уже далеко.

— Что произошло? — спросил торопливо Бергер.

— Он отказался взять.

Бергер промолчал. Пятьсот девятый понял, что Бергер держал за спиной дубину.

— Я предложил ему еще немного больше. Но Хандке не захотел. — Он смущенно посмотрел вокруг. — Наверное, я что-то не так сделал. Но я не знаю, что.

— Что он, собственно, против тебя имеет?

— Да терпеть меня не может. — Пятьсот девятый пропел рукой по лбу. — Сейчас это уже не так важно. Я даже предложил ему деньги в швейцарском банке. Франки. Две с половиной тысячи. Он не захотел.

Они подошли к бараку. От них не ждали никаких объяснений, Здесь уже знали, что произошло. Все стояли, как прежде: ни один не сошел со своего места, но было такое ощущение, что вокруг Пятьсот девятого уже образовалось какое-то свободное пространство, невидимое, неприкасаемое кольцо, изолировавшее его от остальных, — одиночество смерти.

— Черт возьми! — проговорил Розен.

Пятьсот девятый спас его утром. Удивительно, что ему это удалось и что сейчас Розен уже находился бы там, откуда больше не смог бы протянуть руки.

— Дай мне часы, — сказал Пятьсот девятый Лебенталю.

— Зайдем в барак, — проговорил Бергер. — Нам надо кое-что обдумать…

— Нет. Теперь можно только ждать. Дай мне часы. И оставьте меня одного…

Он сел один. Стрелки часов поблескивали зеленоватым светом в темноте. «Всего полчаса, — подумалось ему. — Десять минут, чтобы дойти до административных зданий; десять минут — на доклад и приказы; десять минут, чтобы вернуться. Полукруг большой стрелки — вот и вся его жизнь.

А может, больше: если Хандке доложит насчет швейцарских денег, вмешается Политический отдел. Они попробуют заполучить эти деньги, не будут трогать меня до тех пор, пока не достигнут своей цели. Я не думал об этом, когда завел разговор с Хандке. В мыслях было только одно — жадность старосты блока. Это был шанс. Но с трудом верилось, что Хандке доложит о деньгах. Наверно, он доложил, что Вебер желает видеть Пятьсот девятого».

Бухер тихонько проскользнул в темноте.

— Вот здесь еще одна сигарета, — проговорил он как-то нерешительно. — Бергер хочет, чтобы ты вошел и там покурил.

Сигарета. Это верно, у ветеранов оставалась еще одна сигарета. Одна из тех, которые добыл Левинский после проведенных дней в бункере. Бункер! Теперь ему стало ясно, что это была за фигура на фоне неба, о которой ему напомнил Хандке, и где он ее видел. Это был Вебер. Тот самый Вебер, с которого все и началось.

— Пошли! — сказал Бухер.

Пятьсот девятый покачал головой. Сигарета. Последний обед приговоренного к смерти. Последняя сигарета. Как долго ее курить? Пять минут? Десять, если курить не торопясь? В общем, треть отведенного ему времени. Это слишком много. Вместо этого он должен был сделать что-нибудь другое. Но что? Вдруг у него во рту стало сухо от страстного желания покурить. Он внушал себе, что если закурит, то ему конец.

— Уходи от меня! — прошептал он, свирепея. — Убирайся со своей проклятой сигаретой!

Он вспомнил подобное страстное желание курить. То была сигара Нойбауэра, тогда, когда Вебер избил его и Бухера. Вебер, снова он. Как всегда. Как несколько лет назад…

Он не хотел думать о Вебере. Тем более сейчас. Он посмотрел на часы. Прошло пять минут. Он глянул на небо. Ночь была влажная и очень мягкая. В такую ночь все пробуждается к жизни. Это ночь роста корней и почек. Одно слово — весна. Первая весна надежды, странное слабое эхо убиенных лет, но даже это казалось грандиозным, от чего кружилась голова и все менялось. Какой-то внутренний голос подсказывал ему: не надо было говорить Хандке, что война проиграна.

Слишком поздно. Он это уже сделал. Казалось, небо все снижается, становится все темнее, прокопченнее, прямо как огромная крышка, под которой спрессованы разные угрозы. Пятьсот девятый тяжело вздохнул. Ему хотелось уползти прочь, сунуть голову куда-нибудь в угол и закопаться глубже в землю, спасти, вырвать свое сердце и спрятать подальше ото всех, чтобы оно не перестало биться, как вдруг…

Четырнадцать минут. Он почувствовал у себя за спиной причудливое бормотание, почти переходившее в пение. «Агасфер, — подумалось ему. — Агасфер, совершающий молитву». Он прислушался, ему показалось, что прошло несколько часов, прежде чем он вспомнил, что это такое. Это было то же распевное бормотание, которое ему приходилось часто слышать: каддиш — молитва по покойным. Агасфер уже читал молитву по нему.