Черный обелиск - Ремарк Эрих Мария - Страница 58

Я пожимаю плечами. Она потягивается и, щурясь, смотрит на меня. Потом закрывает один глаз. Глядя на другой, открытый, неподвижный, я вдруг кажусь себе провинциальным школьным учителем. Она права. Зачем нужно всегда и во все совать принципы? Почему не брать вещи, как они есть? Какое мне дело до Эдуарда? До какого-то слова? До норковой шубки? И кто кого обманывает? Я – Эдуарда, или он – меня, или Герда – нас обоих, или мы оба – Герду? Или никто – никого? Одна Герда естественна, мы же напускаем на себя важность и только повторяем затасканные фразы.

– Значит, ты считаешь, что из меня сутенера не выйдет? – спрашиваю я.

Она кивает.

– Женщины не будут ради тебя спать с другими и приносить тебе полученные с них деньги. Но ты не огорчайся: главное, что они будут спать с тобой.

Я осторожно стараюсь не углублять этот вопрос и все-таки спрашиваю:

– А Эдуард?

– Какое тебе дело до Эдуарда? Я ведь только что объяснила.

– Что?

– Что он ухажер. Мужчина с деньгами – У тебя их нет. А мне деньги все же нужны. Понял?

– Нет.

– Да тебе и незачем понимать, глупыш. И потом – успокойся, ничего не произошло, и еще долго не произойдет, я тебе скажу своевременно. А теперь никаких драм по этому поводу не разыгрывай. Жизнь иная, чем ты думаешь. И запомни одно: прав всегда тот, кто лежит с женщиной в постели. Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось?

– Чего?

– Поспать еще часок, а потом приготовить нам рагу с чесноком, положить много чесноку!

– А ты можешь это здесь приготовить?

Герда указывает на стоящую на комоде старую газовую плитку.

– Если понадобится, я тебе на ней обед на шесть персон приготовлю. Чешское рагу! Ты пальчики оближешь! А потом принесем бочечного пива из пивной под нами. Это созвучно с твоими иллюзиями насчет любви? Или мысль о чесноке разбивает в тебе нечто драгоценное?

– Ничего не разбивает, – отвечаю я и чувствую себя развращенным. Но вместе с тем на душе легко, как никогда.

XVI

– Вот так сюрприз! – говорю я. – Да еще в воскресенье утром!

Мне чудилось, будто в рассветных сумерках по дому крадется вор, но спустившись вниз, я вижу, что там сидит Ризенфельд с Оденвэльдского гранитного завода, хотя всего пять часов.

– Вы, должно быть, ошиблись, – заявляю я. – Сегодня день, посвященный Господу Богу. Даже биржа – и та сегодня не работает. Тем менее мы, скромные безбожники. Где горит? Вам понадобились деньги для «Красной мельницы»?

Ризенфельд качает головой.

– Просто дружеский визит. У меня свободный день между Лене и Ганновером. Только что приехал. Зачем еще тащиться в гостиницу? Кофе и у вас найдется. А что делает прелестная дама в доме напротив? Она рано встает?

– Ага! – восклицаю я. – Значит, страсть вас сюда пригнала? Поздравляю с такими молодыми чувствами! Но вам не повезло: в воскресенье дома супруг. Он атлет и жонглирует ножами.

– А я сам чемпион мира по жонглированию ножами, – невозмутимо отвечает Ризенфельд. – Особенно если мне дадут к кофе кусок деревенского сала и рюмку водки.

– Пойдемте наверх. Правда, у меня в комнате еще ужасный беспорядок, но там я смогу сварить вам кофе. Если хотите, можете поиграть на рояле, пока вскипит вода.

Ризенфельд отказывается.

– Я останусь здесь. Это сочетание летнего зноя со свежестью раннего утра и могильными памятниками мне нравится. Пробуждает голод и жизнерадостность. Кроме того, здесь есть и водка.

– У меня наверху найдется гораздо лучше.

– Мне достаточно и этой.

– Хорошо, господин Ризенфельд, как хотите.

– Почему вы так кричите? – спрашивает Ризенфельд. – Я же не успел оглохнуть, с тех пор как был здесь.

– Это от радости, что я вижу вас, господин Ризенфельд, – отвечаю я еще громче и смеюсь блеющим смехом.

Не могу же я объяснить ему, что надеюсь разбудить Георга своим криком и дать ему понять, кто приехал. Насколько мне известно, мясник Вацек отбыл вчера вечером на какое-то собрание национал-социалистической партии, а Лиза, воспользовавшись случаем, явилась сюда, чтобы хоть раз провести ночь в объятиях возлюбленного. Ризенфельд, сам того не подозревая, сидит на стуле у двери в спальню, словно сторож. Лиза может выбраться только в окно.

– Хорошо, тогда я принесу кофе вниз, – заявляю я, взбегаю по лестнице, хватаю «Критику чистого разума», обвязываю ее бечевкой, спускаю в окно и раскачиваю перед окном Георга. Потом пишу цветным карандашом на листе бумаги предостережение: «Ризенфельд в конторе», делаю дырку в листе бумаги и спускаю по бечевке на том Канта. Кант стучит несколько раз в окно, потом я вижу сверху лысую голову Георга. Он делает мне знаки. Мы исполняем краткую пантомиму. Я показываю ему жестами, что не могу отделаться от Ризенфельда. Вышвырнуть его за дверь нельзя: он слишком нужен нам для хлеба насущного.

Я подтягиваю обратно «Критику чистого разума» и спускаю свою бутылку с водкой. Прекрасная полная рука тянется к ней, и не успевает Георг схватить бутылку, как она исчезает в комнате. Кто знает, когда Ризенфельд удалится? А любовники после бессонной ночи должны страдать от острого утреннего голода. Поэтому я таким же способом препровождаю вниз свое масло, хлеб и кусок ливерной колбасы. Бечевка снова уходит вверх, на конце – алый мазок губной помады. Я слышу скрипучий вздох, с каким пробка расстается с бутылкой. На ближайшее время Ромео и Джульетта спасены.

Когда я подношу Ризенфельду чашку кофе, я вижу, что через двор идет Генрих Кроль. У этого дельца-националиста, наряду с прочими недостатками, есть привычка вставать чуть свет. Генрих называет это «подставлять грудь вольной природе Божьей». Под богом он, конечно, разумеет не какое-нибудь доброе легендарное существо с длинной бородой, а прусского фельдмаршала.

Он крепко трясет Ризенфельду руку. Ризенфельд не слишком обрадован.

– Пожалуйста, из-за меня не задерживайтесь, – заявляет он. – Я только выпью кофе и подремлю, пока не придет время уходить.

– Ну что вы! Такой редкий, дорогой гость! – Генрих повертывается ко мне. – У нас не найдется свежих булочек, чтобы угостить господина Ризенфельда?

– С этим обращайтесь к вдове булочника Нибура или к своей матушке, – отвечаю я. – Как видно, в республике по воскресеньям не выпекают свежего хлеба. Неслыханное безобразие! В кайзеровской Германии было совсем по-другому!

Генрих бросает на меня злобный взгляд.

– Где Георг? – спрашивает он отрывисто.

– Я не сторож вашему брату, господин Кроль, – отвечаю я громко цитатой из Библии, чтобы известить Георга о новой опасности.

– Нет, но вы служащий моей фирмы. И я предлагаю вам отвечать как подобает.

– Сегодня воскресенье. А по воскресеньям я не служащий. И сегодня я только по доброй воле, из безграничной любви к моей профессии и дружеского уважения к главе оденвэльдского гранита спустился вниз в такую рань. Даже не побрившись, как вы, вероятно, заметили, господин Кроль.

– Видите! – с горечью восклицает Генрих, обращаясь к Ризенфельду. – Поэтому мы и войну проиграли! Во всем виноваты наша расхлябанная интеллигенция и евреи.

– И велосипедисты, – добавляет Ризенфельд.

– При чем тут велосипедисты? – в свою очередь, удивляется Генрих.

– А при чем тут евреи? – отвечает вопросом на вопрос Ризенфельд.

Генрих смущен.

– Ах так, – замечает он вяло. – Острота. Пойду разбужу Георга.

– Я бы не стал его будить, – заявляю я очень громко.

– Будьте любезны, воздержитесь от советов!

Генрих подходит к двери. Я его не удерживаю. Георг же не глухой и, наверное, уже принял меры.

– Пусть спит, – говорит Ризенфельд. – У меня нет желания вести долгие разговоры в такой ранний час.

Генрих останавливается.

– Почему бы вам не прогуляться с господином Ризенфельдом и не побыть среди свежей Божьей природы? – спрашиваю я. – Когда вы вернетесь, все уже встанут, яйца с салом будут шипеть на сковородке, для вас испекут свежие булочки, букет только что сорванных гладиолусов украсит мрачные урочища смерти и вас встретит Георг, выбритый, благоухающий одеколоном.