Жизнь в искусстве - Рекшан Владимир Ольгердович - Страница 1

Владимир Рекшан

Жизнь в искусстве

Вступление рок-дилетанта

Нет нужды представлять Владимира Рекшана любителям рок-н-ролла. Легендарная группа САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, созданная им еще в конце шестидесятых годов, была одной из первых отечественных команд, запевших по-русски. Сам Владимир Рекшан, повзрослев и став писателем, поведал о славном пути СПб в своей повести Кайф, опубликованной журналом Нева в мартовском номере 1988 года. Кстати, полный вариант этой книги, которая теперь так и называется — Полный кайф, — издан ограниченным тиражом за счет автора издательством Художественная литература.

Разумеется, я читал эту повесть, время от времени видел на фестивалях и СПб в нынешнем ветеранском варианте с теми же Николаем Корзининым и Никитой Зайцевым.

Каково же было мое изумление, когда однажды, включив телевизор, я увидел на экране абсолютно неизвестных мне людей с гитарами, представленных титром: «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ». Конечно, я связался с Рекшаном и попросил объяснить, что происходит. Володя как-то неловко, вроде бы не договаривая, рассказал, что это команда из центра Владимира Киселева, Мол, Киселев решил использовать понравившееся ему название, согласовал с Рекшаном, но обещал, что команда будет называться «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ-II».

Я осторожно заметал, что как-то неловко вступать на тропинку, протоптанную многочисленными ЛАСКОВЫМИ МАЯМИ. Рекшан согласился.

Я написал о новоявленных санкт-петербуржцах в Вечерку, ничего, конечно, этой филиппикой не изменив. «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ» перестроечного разлива продолжал надрывать телезрительские сердца своим шлягером Русские.

Скандал заглох, так и не начавшись. Прошло время, и Рекшан принес мне почитать свою исповедь, где он рассказывает, как было все на самом деле. Эту исповедь я и предлагаю читателю. А в конце выпуска МЭ следует любопытное сообщение Андрея Бурлаки для всех, кто интересуется продолжением нашего конкурса магнитоальбомов.

ЖИЗНЬ В ИСКУССТВЕ моя была бедной и спокойной десять лет. Хотя и начали потихоньку печатать, но за это время я нахлебался литературного дерьма и все чаще стал оглядываться на рок-н-ролл, от которого сбежал в середине семидесятых в сторону, как мне казалось, более чистого искусства. Жизнь была бедной… Я снимал с женой квартиру в Ораниенбауме, топил какую-то аптеку и сочинял Кайф. Посочиняв Кайф и побросав уголька, я заходил за таким же сочинителем-кочегаром Николаем Шадруновым. Вот так мы гуляли по замороженному парку и решали мировые проблемы громкими голосами. Из сугроба вышел сержант и сказал:

— Это как это что же, ну?

А я ответил глупостью:

— Извольте! Мы честные налогоплательщики.

И поскольку это оказалось правдой, то и заплатили мы полновесный налог на поддержание местного правопорядка…

Так заканчивалась бедная и спокойная жизнь.

Я досочинял «Кайф» — зима прошла. Я отнес «Кайф» в журнал Нева, и в результате ряда чудесных превращений повесть попала скоро в руки Бориса Николаевича Никольского, который только что прибыл с пленума Союза писателей РСФСР. На пленуме каждый оратор отчего-то касался рок-н-ролла. Для одних — это уничтожение нравственного и национального, для других — рок-н-ролл будто бы подготовил Перестройку. Я не думал ни так, и ни этак. Я просто дрожал как осиновый лист, пока главный редактор знакомился с рукописью.

Меня вызвали через месяц. Я пришел. Я сел в кресло возле огромного стола. Мне сказали:

— Будем печатать, но надо сократить.

— Без всяких сомнений, — заплакал я и пошел подписывать договор, пошел в кассу за авансом, полетел на такси в семью — по дороге таксист-гипнотизер заговорил зубы и украл деньги; но это были еще довольно бедные и спокойные месяцы 1987 года.

В мае родился сын.

В нюне вдруг собрался Санкт-Петербург и вылез на сцену рок-фестиваля, но об этом уже написано.

Осенью я преобразовал семинар рок-поэзии в танцевально-вокальный коллектив недорослей и начал сходить с ума. Ковалев и Корзинин приходили на семинар и поглядывали с доверительным испугом, как семинар поет и пляшет под мои двенадцать струн, которым поддает жару Андрюша Холерик. Мы решили полуакустическим составом Санкт-Петербурга катануть программу в Выборге — подальше от столичной сцены.

Хору мальчиков ехать не велено, поскольку в нанятом автобусе для них нет места. Они приезжают потом сами — обиженные, совсем пьяные, за двадцать минут до выхода. Мы как раз распеваемся в артистической. Они же где-то стекла вышибали, руки порезали, бродят в крови.

Концерт вот-вот, а недоросли лезут на сцену петь и плясать.

Я умоляю мужскую часть хора.

Лирическая песня — недоросли пугают девочек, твистуют на сцене, все увеличиваясь в количестве, — это к ним запрыгивают из первых рядов, поняв начавшееся, как призыв к действию, а я пою свою лирику и думаю: Когда это кончится? Старый ведь ты молодой писатель. На сцене, как в тупой дискотеке. Концерт заканчивается скоро тем, что недоросли рвут все провода и падают в зал вместе с мониторами.

После я гоню пенделями недорослей из-за кулис, мы с испуганными девочками грузимся в автобус — в итоге местные газеты публикуют заметку, где врут, будто ансамбль Санкт-Петербург был пьян и т. д.

Тем временем появляются гранки и выясняются отношения с цензурой: снимают названия наркотиков и слово «бля». С первый я согласен, со вторым — нет. У Артема Веселого есть, у других разных есть, а мне предлагают изменить на «мля».

Но все-таки лучший месяц моей жизни — март! Еще пахнет Кайф типографской краской, а я уж замер в ожидании неизвестно чего. Что-то ведь должно быть. Ведь классная, в основном, штука, первая, по крайней мере.

Писем было много и в основном за. Газет было меньше, но давать интервью до позора приятно. В начале июня на пару деньков от Юры Шевчука сбежал Никитка и мы бабахнули на Зимнем стадионе, где проходил VI фестиваль Рок-клуба, офигенный концерт: хор девочек пел и плясал, Корзинин — это Юпитер, я бегал в шортах по сцене, и ездил на Никитке, как Вакула на черте, и все было в кайф, а Русское видео сняло целый фильм о нашей группе и недавно «Советский экран» объявил, что фильм вышел, вышел, наверное, вон или еще куда — не знаю, не видел.

Какая разная осень в Санкт-Петербурге. Даже, когда живешь на Малой Мещанской с женой и дитяткой в девятиметровой коммунальной трущобе с видом на помойку, даже тогда бывает осенью счастливо и спокойно — ведь ты, кажется, обрел баланс, отбил гривенник, пятачок, копейку территории в стране, что зовется Независимостью, и в той новой стране слышен твой голос…

И вот осенью звонок, и на мое теперь независимое да-а:

— Нам надо встретиться. Это говорит Большой Человек Шоу-Бизнеса.

Я не сразу узнаю его, БЧШБ, но соглашаюсь. А после вспоминаю, что упомянул его два раза в Кайфе нелестно, но не называя по имени.

Я нахожу возле Казанского его дорогую красную тачку и открываю, дверцу.

— Добрый день, — говорю.

— Добрый день, — говорит.

Сажусь на переднее сиденье и запоминаю, что у БЧШБ ботинки бундесовые, глаза приветливые, а лицо бритое. — Володя, скажи: Санкт-Петербург — это название ты придумал?

— А как же! — восклицаю радостно, думая отупевшим от проснувшейся известности мозгами: Каково! Меня знают теперь и в мире Шоу-Бизнеса! — А как же! Это было в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году!

— Ах, какие минули времена. — БЧШБ грустно кивает, а после: — Ты не будешь против, если появится группа «Санкт-Петербург-II», -говорит печально, но добавляет без сантиментов: — Хотя твоего согласия и не требуется.

— Почему же?!

— У нас в стране это юридически не закрепляется.

— Разве? — интересуюсь я и как-то никну, зная себя: полжизни прожил, почти не соприкасаясь с государством; да и где в этом государстве, еще только собирающемся стать правовым, искать права? — Но ведь об этом… читал — нет?… почти Евангелие… почти от Матфея, так сказать… — проговариваю все-таки.