Время прощаться - Пиколт Джоди Линн - Страница 3

Но в глубине души стремленьем к идеалу я ближе к Элиоту, Поэту-европейцу, к тому, кто утонченно

Всегда переживает потерю сил. Я трюки не люблю — Хожденье по канату, и тумбы, и шесты,

Но, как и все собратья, готов идти смиренно В поход меланхоличный, туда, где встречу смерть.

А кстати, вам известно, что греческие буквы Иных слонов учили ногами написать?

И вот, устав от муки, ложимся мы на спины И вверх траву бросаем — отвлечься, коль удастся, но не молиться, нет!

И вовсе не смиренье последняя дорога, скорее промедленье. Ведь я такой тяжелый, мне больно на земле.«Слон» из «Естественной истории» Дэна Чайссона, 2005 (пер. Ю. Поляковой)

Дженна

Я настоящий профессор, когда дело касается памяти. Хотя мне и тринадцать, я изучаю эту проблему так, как остальные мои сверстницы зачитываются модными журналами. У человека есть определенные воспоминания о мире, например знания о том, что плита — горячая, или если не будешь зимой обуваться — отморозишь ноги. Есть воспоминания, которые человек получает от своих органов чувств: если будешь смотреть на солнце — будешь жмуриться, есть червей — не лучший способ утолить голод. Какие-то даты человек запоминает на уроках истории, а потом жонглирует этими сведениями на выпускном экзамене, потому что они важны (или так меня, по крайней мере, уверяют) во всеобщем устройстве Вселенной. А еще есть личные подробности у каждого человека, например взлеты и падения диаграммы собственной жизни, которые значимы исключительно для этого человека. В прошлом году в школе учитель биологии разрешил мне провести независимое исследование, касающееся памяти. Многие учителя разрешают мне заниматься независимыми исследованиями, потому что на занятиях мне скучно, и, откровенно говоря, мне кажется, что учителя немного побаиваются, что я знаю больше их самих, хотя не желают этого признавать.

Мое первое воспоминание белесое по краям, как немного засвеченная фотография. Мама держит сахарную вату — воздушный леденец. Она подносит палец к губам — «Это будет нашим секретом» — и отрывает крошечный кусочек. Когда она прикасается ватой к моим губам, сахар тает. Мой язычок оборачивается вокруг ее пальца и сосет изо всех сил. «Iswidi, — говорит она. — Сладко». Это совсем не моя бутылочка, вкус незнакомый, но приятный. Потом мама наклоняется и целует меня в лоб. «Uswidi, — говорит она. — Любимая».

Мне не больше девяти месяцев отроду.

И это по-настоящему поражает, потому что большинство детей относят свои первые воспоминания к периоду между двумя и пятью годами. И это совсем не значит, что малыши страдают амнезией, — у них появляются воспоминания задолго до того, как они учатся говорить, но, как это ни странно, они не могут получить доступ к этим воспоминаниям после того, как начинают говорить. Может быть, я помню этот эпизод с сахарной ватой только потому, что мама говорила со мной на языке коса[1] — не на нашем родном языке, а на языке народа, который она выучила, проводя углубленные исследования в Южной Африке. Или, возможно, причина этих отрывочных воспоминаний заключается в том, что это своеобразная замена, которую совершил мой мозг, — потому что я так и не могу вспомнить то, что отчаянно пытаюсь: подробности той ночи, когда исчезла моя мама.

Моя мама была ученым и одно время даже занималась изучением памяти. Это исследование являлось частью ее работы, посвященной слонам. Знаете старую поговорку «Слоны никогда и ничего не забывают»? Это установленный факт. Если нужны доказательства, я готова представить все данные, собранные мамой. Я, как говорится, практически выучила их наизусть. Результаты своих исследований она публиковала в серьезных журналах: память связана с сильными эмоциями, и негативные моменты навсегда врезаются в память (как будто написанные нестираемым маркером на белой стене). Воспоминания о душевных травмах забываются или настолько искажаются, что их невозможно распознать, либо же превращаются в большое размытое белое «ничего», которое возникает у меня в голове, когда я пытаюсь сосредоточиться на событиях той ночи.

Вот что мне известно:

1. Мне было три года.

2. Маму нашли на территории заповедника без сознания приблизительно в двух километрах от тела смотрительницы. Так записано в протоколе полиции. Ее доставили в больницу.

3. Обо мне в полицейском протоколе не сказано ни слова. Но позже меня забрала к себе бабушка, потому что мой отец слетел с катушек, когда узнал о смерти смотрительницы слоновьего заповедника и обнаруженной без сознания жене.

4. Ночью мама пришла в себя и сбежала из больницы.

5. Больше я ее не видела.

Иногда жизнь представляется мне двумя вагонами, которые столкнулись в тот момент, когда исчезла мама, — но когда я пытаюсь понять, как же они были изначально сцеплены, раздается пронзительный неприятный скрежет и голова резко отбрасывается назад. Я знаю, что когда-то я была белокурой девочкой, которая бегала как заведенная, пока мама что-то бесконечно записывала о слонах. Сейчас я выросла и стала слишком серьезным для своего возраста ребенком, умным не по годам. Однако, несмотря на внушительные познания в точных и гуманитарных науках, я чувствую себя беспомощной, когда дело касается повседневной жизни: например, не знаю, что Wanelo — это веб-сайт, а не название модного бренда. Если восьмой класс — это микрокосмос социальной иерархии подростков (а моя мама наверняка воспринимала бы его именно так), то знание наизусть всех пятидесяти слоновьих стад, обитающих в Тули-Блок в Ботсване, не может соперничать со знанием биографий всех участников англо-ирландского бойз-бенда One Direction.

И дело не в том, что я чужая в школе, потому что единственная сирота. У нас учится много детей из неполных семей, детей, которые не общаются с родителями, детей, чьи родители сейчас живут с новыми семьями и новыми детьми. Тем не менее у меня в школе нет настоящих друзей. В столовой я сижу в самом дальнем углу, ем то, что приготовила мне бабушка, в то время как девочки, которые пользуются успехом, — которые, клянусь Богом, называют себя «ледышками»! — болтают о том, что вырастут и станут работать в компании «Оу-пи-ай»[2], где будут создавать цвета лаков для ногтей и давать им названия известных фильмов: «Алый предпочитает блондинок», «Фуксия для хороших парней». Возможно, пару раз я и попыталась что-то сказать, но, когда я открывала рот, они обычно смотрели так, будто от меня воняло, — их носики морщились, и девочки возвращались к прерванному разговору. Не могу сказать, что страдала, оттого что меня не замечали. По-моему, у меня есть более важные дела.

С другой стороны, воспоминания о мамином исчезновении такие же обрывочные. Я могу описать свою новую комнату в бабушкином доме, где стоит большая девичья кровать — моя. Маленькая корзинка на прикроватной тумбочке почему-то наполнена розовыми пакетиками со «Свит-энд-лоу», хотя поблизости кофеварки не видно. Каждый вечер, даже еще до того как я научилась считать, я заглядывала в корзинку удостовериться, что пакетики на месте. И до сих пор продолжаю заглядывать.

Я могу рассказать, как вначале ездила проведывать папу. Коридоры в больнице «Хартвик хаус» воняют нашатырем и мочой, и даже когда бабушка подталкивала меня к разговору с отцом, я присаживалась на кровать и дрожала от самой мысли о том, что нахожусь рядом с человеком, которого узнаю?, но совершенно не знаю, а он не говорит и не двигается. Я могу описать, как из его глаз сочатся слезы, и это кажется мне вполне естественным и даже обыденным явлением — так же «потеет» холодная баночка с содовой жарким летним днем.

Я помню мучавшие меня кошмары, но на самом деле это были не кошмары — просто меня разбудил от глубокого сна громкий трубный рев Моры. Даже несмотря на то, что в мою комнату вбежала бабушка и объяснила, что слониха-матриарх живет в сотнях километров от нас в новом заповеднике в Теннесси, у меня было такое чувство, словно Мора пытается мне что-то сказать, и если бы я умела говорить на ее языке, как умела моя мама, я бы поняла.