Аванпост - Рэйтё Енё - Страница 32

Он с искаженным от злобы лицом выслушал доклад Аренкура, потом гримаса перешла в какую-то зверскую усмешку.

— Ну теперь я с тобой расправлюсь! Гнусная свинья! На двадцать четыре часа en crapaudine!

Фельдфебель Латуре пошел к капитану: даже два с половиной часа «петли» — запрещенный срок. А двадцать четыре в этом климате означают не что иное, как мученическую смерть. Он не берет на себя такой ответственности. Однако капитан устроил ему настоящий разнос:

— Мы с вами не в тылу! Здесь особые обстоятельства и многое делается против правил. Но иначе нельзя.

Латуре пошел за пленником. Тот уже ждал его в рабочей одежде… и… nom du nom… улыбался!

— Аренкур! Вас приговорили на двадцать четыре часа к «петле». Должен сказать, что я здесь ни при чем… И если… Что вы улыбаетесь! Осел! За двадцать четыре часа вы десять раз успеете умереть!

«Господи, расщедрись наконец хоть на один раз! Хоть на один», — молился про себя Голубь и был определенно счастлив.

Его повели на гауптвахту. Рядом с караульным помещением у ворот какой-то унтер-офицер колотил пряжкой Шполянского, господина графа.

— Ах ты, собака! Заснуть на посту! Дерьмо… Из-за тебя господин лейтенант меня накажет, мерзавец… спать на посту!

Слабые физически люди после еды часто впадают в тропиках в состояние полуобморочного сна. С этой сонливостью невозможно бороться, любые ухищрения напрасны. С окровавленным лицом Шполянский упал на землю.

— Свяжите Шполянского на два часа заодно с другим негодяем.

En crapaudine — средневековое наказание. У лежащего на животе человека связывают запястья и лодыжки и стягивают их так, до тех пор пока ступни не соприкоснутся с кистями. В такой позе человека заталкивают в яму и сверху закрывают.

Лежа на животе в яме, Голубь чувствовал, как кровь бросается ему в голову, а сердце бешено бьется.

Рядом с ним, тоже связанный, лежал, несчастный Шполянский. На солнце было выше пятидесяти градусов, что в Сахаре не редкость. Яму накрыли брезентом. Через полчаса в ней будет страшная жара.

Хм… Кровь отлила от головы, а сердце бьется вроде бы нормально. Да, двадцати четырех часов может и не хватить, чтобы умереть…

— Аренкур… — простонал Шполянский, — я не вынесу… двух часов…

— Да брось ты! Два часа так даже в карты играть можно. Не говоря уже о губной гармошке.

— Но у меня… расширение аорты…

— А зачем было тащиться в Сахару, если ты такой нежный? Старайся не двигаться, тогда кровообращение замедлится и веревка не будет так сильно резать.

— А ты… зачем… шевелишься?

— Хочу умереть…

Под брезентом становилось все жарче, а выдыхаемый двумя солдатами углекислый газ делал пребывание в этом пекле совершенно убийственным. От брезента несло жаром, как от натопленной печки, но наружу тепла он не пропускал.

— Аренкур… — выдохнул Шполянский, — послушай… Я должен рассказать тебе… что знаю… Сказать тебе… кто я… перед смертью…

— Офицер гвардии и растратчик или маркграф и убийца. Все едино…

— В Польше я был государственным человеком…

— Министерским советником?

— Нет… Палачом…

— Прости, как ты сказал?

Господин граф — палач? С его-то внешностью? Но почему? Почему бедный Троппауэр — вылитый палач — и поэт. А граф похож скорее на поэта, а палач… Да, неплохо у нас тут обстоят дела с таинственными незнакомцами.

— Я был палачом… Это у нас наследственная профессия, передается от отца к сыну…

— Не бери в голову…

Шполянский глубоко вздохнул. Повернулся на другой бок, от чего ему стало немного легче.

— Так слушай, Аренкур… хотя я ее и не достоин.,, я решил украсть у тебя рубашку…

— И ты тоже?… Что, вся рота хочет ходить в моем белье? — Задохнувшись, он смолк. — Чертовски тяжело все-таки.

— Один солдат вызвался добыть ее для меня… И добыл… но тут меня накрыл Пенкрофт. Он сказал, что, если я не отдам ему рубашку, он донесет… а ты знаешь… как здесь обходятся… с ворами… Я был в его руках…

Фу, проклятье… Ну и жарища…

— Он взял рубашку… А я, сумасшедший… открыл ему мою тайну… рассказал о моем изобретении… Ведь меня выгнали… за изобретение…

— Нечего было изобретать… Государственный человек должен жить своим призванием…

— Знаешь… Беда в том… что я относился к своему делу… как человек религиозный… Я… хотел казнить… без боли… я придумал одну вещь… Но они не согласились… А это… ужасно… когда человека вешают… поверь мне…

— Ну.,, раз ты говоришь.,.

— Я думал… если докажу им… они согласятся… и один раз попробовал… пока приговоренного еще не повели… на эшафот… но что-то не вышло… и меня выгнали… С тех пор я усовершенствовал изобретение… и живу лишь надеждой… отдать его на благо человеку… Преступник не должен страдать во время казни… Я затем и вступил в легион… чтобы тут… если встретится смертельно раненный или больной… испробовать…

У Голубя вдруг мелькнуло подозрение.

— Скажи! Ты все шептался с санитаром… Когда Малец лежал раненный…

— Да… я с ним договорился… что если врач откажется… то он мне разрешит… попробовать…

— Так это ты его убил?!!

— Нет… Потому что… когда я собрался… Это такая длинная, изогнутая проволока… с зажимами. Зажимы съемные, и когда кладешь проволоку… на тело… каждый зажим… попадает на основную вену… Стержень специально так… изогнут… нажимаешь сверху на захват… и все зажимы закрываются… все вены… в секунду оказываются… перекрыты… сердце сразу останавливается… умирает мозг… дыхательные органы… все, больше не могу…

— Ты мне про убийство расскажи, — задыхаясь, выговорил Голубь.

— Санитар сказал… что Мальцу лучше… и есть надежда… и я не стал пробовать. Но этот мерзавец… стащил у меня… зажим… и… и… убил…

— Пенкрофт?!

— Он… — Шполянский взметнулся в воздух и с хрипом упал вниз. Потом с судорожным вздохом добавил:— Но у него есть еще одно имя…

— Лапорте!

— Д-да!… О-ох!

Так, значит, Лапорте — это Пенкрофт? Кто бы мог подумать… О, какой же он дурак!… Ведь когда он играл в Мурзуке «Si I'on savait», Малец выкрикнул «убийца» и бросился на Пенкрофта…

Голубь еще видел, как Шполянского развязывают и окатывают водой…

Он уже умер или пока нет?…

Его опять закрывают… Он чувствует на губах пену… Сколько, интересно, прошло времени? Кругом темно… Кровь с шумом стучит в виски, и… он теряет сознание… «Кончено… Слава Богу, наконец-то кончено…» — последняя рефлекторная мысль, мелькнувшая у него в мозгу…

Очнулся он на больничной койке. Над ним заботливо склонился врач. Вместе с капитаном. Рыжий санитар держит на вытянутой вверх руке лампу. Сзади фельдфебель Латуре. Что это? Он вынес все двадцать четыре часа?

Ему льют в рот бренди. Сразу становится тепло, кровь приходит в движение. Черт бы побрал этот его несокрушимый организм!

Полковой врач случает сердце.

— Этот человек из железа. Сердцебиение уже ритмичное…

— Фельдфебель… — говорит капитан, — когда больному станет лучше, проводите его в канцелярию… Желаю вам выздоровления, мой друг…

Что?!. Что значит «мой друг»? И «выздоровления»? С каких это пор капитан так нежен с ним?… Что случилось? Или они все-таки сговорились со страховщиками, чтобы не дать ему умереть? Что опять за штучки?…

Но у него пока нет сил говорить.

А случилось вот что. В четыре часа дня Голубь потерял сознание. В половине пятого за ним пришел караульный отряд с капитаном во главе. С ними был полковой врач и санитар с носилками. Приди они получасом позже, Голубя уже не было бы в живых.

Причина же в том, что Финли доложил больному Делэю о наказании, которому подвергли рядового, проявившего мужество во время марша.

— Что?! — вскричал майор. — На двадцать четыре часа?! Унтер-офицер! Вызовите ко мне капитана!

Гардон едва не бросился на Финли с саблей. Но майор заступился за лейтенанта.

— Это я попросил Финли докладывать мне обо всех наказаниях, — сказал он. — Так что не в его власти было скрыть случившееся.