Ссыльнопоселенец - Стрельников Владимир Валериевич - Страница 13

Плюс обменял один из пледов на слегка пользованную плащ-палатку, простую, брезентовую. Бинты из плотной марли, йод, аспирин, который, как оказалось, здесь все же продавался. Пара больших кусков серого мыла, „товарищества Ивакина“, кто бы он ни был. Плюс купил еще полста патронов для револьверов и столько же для винтовки, доведя общее количество боеприпасов до сотни каждого нарезного калибра. Крупы, пшенная сечка и пшено, по три фунта в прочных пакетах из толстой ткани, два фунта сала, три вяленой оленины. Два фунта лука-шаллот, соль, перец, чай. Пять пачек спичек, разделенных попарно и завернутых в плотный пергамент, и уложенных в разные рюкзаки. Одну пачку положил в карман рубашки. Кускового сахара тоже пару фунтов взял, купил и перелил в алюминиевую флягу поллитровку водки. Сухарей взял пшеничных, три фунтовых пакета, фунт изюма. Всего продуктов тоже вышло с десяток килограмм, зато не придется терять время на охоту или рыбалку, а хватить их должно примерно на две недели. Потом я вспомнил про патроны к ружьям, которые лежали в карманах того из трофейных рюкзаков, который я оставил себе. Достав их, я хотел было и их обменять, но задумался, глядя на короткую ижевкую курковку.

– „Мурка“ новенькая. — Лавочник понял мои муки, снял курковку со стены и протянул мне. — Твоего „ижака“ я возьму за те же двадцать долларов, доплатишь мне двадцатку. Патроны обменяю один в один, но в пластиковых гильзах. Латуни у меня просто нет.

Я с огромным сожалением положил на стол свою верную одностволочку. Блин, как же жаль, но слишком тяжелый груз опасен. Быстро устаешь, можно подвернуть ногу, просто сковывает движения. Но очень жаль. Повытаскивал патроны из патронташа, воткнул на их место двенадцатый калибр. Их и патроны к фузее отдал продавцу, который обменял эти патроны на другие. Здесь же, в лавке, с разрешения хозяина, я переложил рюкзаки, нацепил на офицерский ремень подсумки со снаряженными обоймами (как оказалось, они лежали в подсумках), вздел кобуру с револьвером — „тейлорсом“, который несколько полегче „ругера“, и который я решил носить слева, чтобы вытаскивать правой слева направо, так мне удобнее. А „ругер“ лег в трофейный рюкзак, с частью патронов и продовольствия. Патронташ с двенадцатым калибром лег туда же, чтобы, если что, легче было достать, оставшиеся патроны двенадцатого калибра сложил в основной рюкзак. В стволы курковки вложил пулевые патроны. Уложил карту, компас, пару карандашей, блокнот в планшет, и положил его в большой карман переднего рюкзака. Поверх шинели нацепил ремень с кобурой и подсумками, поправил и подогнал портупею. Надел основной рюкзак, на брюхо надел трофейный, топор сзади-справа за ремень, на шею винтовку. Тяжеловато, но своя ноша не тянет, да и никто мне не мешает делать привалы через каждый час сначала, и через полчаса потом, например.

— Ну как, готов? — усмехнулся хозяин лавки. — Тогда ни пуха, ни пера.

— К черту, — ответил я, открывая дверь, и утыкаясь коленом в морду молодого стафордширского терьера. Симпатичной сучки, рыжей с белыми грудью, животом и лапами. — И чья это красавица здесь бродит? — усмехаясь, я наклонился и потрепал собаку по холке. Почему-то всегда понимал, в каком настроении собака, чего хочет, опасна ли она. И так же никогда не боялся собак. Эта сейчас была в недоумении, и каком-то радостном предвкушении. Хвост псины сейчас неуверенно мотнулся справа налево, и застыл в полуопущенном состоянии.

— Это Хромка, — сзади подошел лавочник. — Нет, собака, сегодня я тебе пожрать не принес, иди-ка ты отсюда.

— Твоя, что ль? — я присел на корточки, прислонил ружье к стене лавки, и с разрешения собаки взял ее переднюю правую лапу, жутко изуродованную и искривленную ниже колена. — Что с ней было?

— Да нет, не моя. Она вообще ничья, и лучше бы ей найти хозяина поскорее, иначе шериф пристрелит, если попадется ему на глаза. Она одного новичка, совсем щенком была, когда его убили. Хромка его защищала, цапнула шерифа за ляжку. Галифе ему порвала, кровь пустила. Тот ее минут пять ногами пинал, все думали, убил. Нет, выжила, только лапа плохо срослась. Никто из нас ее брать не хочет, кому охота с шерифом связываться. Чуть подкармливаем, лично я ждал, когда она несколько подрастет и с каким-либо кобелем загуляет. Сука сильная и умная, щенки тоже не должны быть идиотами. Но ее недавно шериф увидел, и стал выглядывать. — Лавочник тоже присел рядом, и погладил собаку по голове. — Слушай, забери ее ты. Она, конечно, хроменькая, но умница, да и силушкой ее бог не обидел. Ты пешком, она от тебя точно не отстанет.

Тем временем, видимо что-то для себя решив, собака завалилась на бок, и подставила мне свое брюхо. При этом широко разинув пасть и вывалив язык набок в своей собачьей улыбке.

— Давай уж брюхо, почешу, — я усмехнулся и потискал животину, вызвал приступ яростного энтузиазма, взвизгивания, взбивания хвостом мокрого песка на досках тротуара. Амстаф перевернулась, вскочила на ноги, и облизала мне лицо, здорово обслюнявив.

— Ну все, хватит! — от того, что эта зверюга положила мне на плечи передние лапы, я вышел из неустойчивого равновесия на корточках, и принял устойчивое на заднице. Короче, шмякнулся на зад, придавленный немалым весом рюкзаков, винтовки и еще хоть и тощей, но сильной и увесистой собаки. С благодарностью приняв помощь в виде руки лавочника, я встал, отряхая брюки. Хорошо все-таки, что не пристрелил его!

— Спасибо, — поблагодарил я негоцианта. Поглядел на хоть и прихрамывающую, но весело припрыгивающую вокруг меня собаку. Молчунья, кстати, несколько раз взвизгнула, разок утробно взрыкнула, но не гавкнула. Не люблю пустолаек. И даже таких отличных охотничьих собак, как именно лайки из-за этого не люблю, гавчут по делу и без него. — А ошейник найдется для этой красавицы? И это, фунт вяленой оленины, пожалуйста. Раз уж я ее взял, то надо накормить. Да-да, тебя, — я усмехнулся, и, нагнувшись, погладил виляющую хвостом со скоростью вертолетного винта псину.

Тощая она все ж таки, для конца осени. Это учитывая, что в лесу ей мало кто противостоять может, видимо, просто недостаточно скорости и ловкости, чтобы догнать того же зайчонка, например. Да и птенцы оперились и подросли, уже на крыло встали, так что жила эта собатинка только подачками. Надев на собаку ошейник из толстой коричневой кожи с мощной латунной пряжкой, я начал с рук ее кормить вяленой олениной, отрывая тонкие волокна мяса от тонкой и твердой пластины. Хромка ела жадно, но аккуратно, чуть прихватывая зубищами краешек следующей порции, и глотая почти не пережевывая. Вдруг она отодвинулась и глухо зарычала.

— Ты чего, псина? — впрочем, уже я услышал негромкие шаги.

— Ах, какая сцена, — сбоку послышался умильный голос. Обернувшись, я увидел издевательски ухмыляющегося шерифа. Его мать, как он так тихо по дощатому тротуару в сапогах ходит?

— Да, очень сентиментальная, — кивнул я, отмечая, что его левер все так же лежит на локтевом сгибе левой руки, а правую он держит на шейке ложи, положив большой палец на курок. Лавочник тихо отошел в сторону. — Люблю собак, особенно своих. Вы что-то имеете против?

Блин, моя винтовка стоит рядом с курковкой, вроде как и рядышком, но вот успею ли я ее схватить. Хотя…

— Вы не любите собак, даже таких красивых? — нагнувшись, я левой рукой погладил голову оскалившейся Хромки. А потом выпрямился, держа в правой вынутый из спрятавшейся под напузным рюкзаком кобуры „тейлорс“. — Так это ваше дело, шериф.

— Ты слишком много говоришь, новичок, — здешний охранитель закона нахмурился, но пока не дергался.

— Я не нарушал ваших законов. Моя собака тоже. Есть на улице нельзя мне, про собак там ни слова не написано, — я слегка развернулся, держа револьвер прижатым к рюкзаку, а запястье к правому боку. И мой большой палец тоже лежал на курке. Если он только попытается взвести свой мультук — буду стрелять, и будь что будет.

Шериф, увидев револьвер, нахмурился еще сильнее, но не сильно испугался.

— Здесь я решаю, что закон, а что нет!