Космический Апокалипсис - Рейнольдс Аластер - Страница 27

Мысли Вольевой разбегались, согласные заниматься чем угодно, только не тем, чем было надо.

— Я думаю, она может причинить нам неприятности, — сказала Вольева. — И серьезные.

— Если я в ней разбираюсь, то нет. — Триумвир Саджаки позволил себе слабо улыбнуться. — Суджика слишком хорошо меня знает. Она понимает, что если она посмеет выступить против члена Триумвирата, я не стану объявлять ей выговор. Даже выгонять ее с корабля, когда мы доберемся до Йеллоустона, не буду. Я ее просто убью.

— Ну, это, может быть, уж слишком. — Она говорила вяло и сама себя за это презирала. Что поделаешь, она и была сейчас вялой и слабой. — Дело не в том, что я ей не сочувствую. В конце концов лично против меня она ничего не имела, пока… пока не умер Нагорный. Если она станет выступать, может, ты на нее просто наложишь взыскание?

— Не имеет смысла, — ответил Саджаки. — Если она намерена как-то против тебя выступить, то не ограничится мелкими пакостями. Если я просто укажу ей ее место, она найдет способ испортить тебе жизнь навсегда. Убить ее — единственный разумный выход. Удивляюсь, зачем ты пытаешься встать на ее точку зрения. Неужели не понимаешь, что кое-какие проблемы Нагорного могли перейти и к ней?

— Ты спрашиваешь, не считаю ли я ее психованной?

— Не имеет значения. Она не посмеет выступить против тебя — это я гарантирую. — Саджаки помолчал. — Ну, хватит об этом. Мне Нагорный надоел — слышать о нем не хочу.

— Я тебя вполне понимаю.

Этот разговор происходил несколько дней спустя после первой встречи Вольевой с командой. Теперь они стояли у дверей каюты погибшего, на палубе 821, собираясь войти. Помещение оставалось опечатанным с момента гибели Нагорного, а фактически даже дольше, если верить воспоминаниям Вольевой. Сама она сюда тоже не входила, чтобы не натолкнуться на что-нибудь, способное вызвать тяжелые воспоминания.

Она сказала в браслет:

— Снять меры безопасности, связанные с личными покоями артиллериста Бориса Нагорного. Приказ Вольевой.

Дверь отворилась, оттуда хлынул, похожий на сквозняк, поток холодного воздуха.

— Пошли их вперед, — сказал Саджаки. Вооруженным роботам потребовалось всего несколько минут, чтобы обыскать каюту и установить, что никаких ловушек и опасностей тут нет. Конечно, это было маловероятно, так как Нагорный вряд ли планировал свою смерть в те времена, когда за ним охотилась Вольева. Правда, с такими, как он, осторожность никогда не может помешать. Вольева и Саджаки вошли, когда роботы зажгли свет в каюте.

Как и другие психопаты, с которыми Вольевой приходилось иметь дело, Нагорный чувствовал себя лучше в небольших помещениях. Его каюта была обставлена еще более примитивно, чем ее собственная. Здесь проявлялось стремление к высшей степени чистоты и простоты. Можно было подумать, что тут поработали полтергейсты, так сказать, с обратным знаком. Личные вещи Нагорного — их было на удивление мало — были тщательно уложены и спрятаны. Их не потревожили даже неожиданные рывки корабля, которыми Вольева убила Нагорного.Саджаки сделал гримасу и поднес к носу рукав:

— Ну и вонища!

— Это борщ. Свекла. Мне кажется, Нагорный его обожал.

— Напомни мне, чтоб я не вздумал его попробовать. Саджаки тщательно прикрыл дверь.

Воздух в каюте никак не мог согреться. Термометры указывали, что температура уже достигла комнатной, но каждая молекула воздуха будто несла на себе отпечаток месяцев ледяного холода. Ярко выраженная спартанская обстановка нисколько не содействовала созданию ощущения уюта. В сравнении с этим помещением даже каюта Вольевой казалась образцом комфорта и роскоши. И дело тут не в том, что Нагорный не хотел придать каюте какие-то личные черты. Совсем наоборот — он пытался это сделать, но по стандартам нормальных людей полностью провалился — результаты его усилий противоречили друг другу, а потому каюта выглядела еще мрачнее, чем если бы он оставил ее совсем пустой и голой.

А самым ужасным был гроб.

Этот вытянутый в длину ящик — единственная вещь в комнате, которая не была закреплена в тот момент, когда Вольева убивала Нагорного. Гроб не пострадал, но Вольева поняла, что раньше он стоял стоймя, доминируя в убранстве каюты и придавая ей какое-то пугающее величие. Гроб был огромен и, видимо, сработан из чугуна. Черный металл поглощал свет, подобно завесам Странников. Всю его поверхность покрывали барельефы, столь сложные, что одним взглядом проникнуть в их тайны было невозможно. Вольева рассматривала его в каком-то отупении. Меня хотят убедить, думала она, что Нагорный был способен на такое?

— Ююджи, — сказала она, — мне это совсем не по душе.

— Что ж, с тобой трудно не согласиться.

— Каким же надо быть безумцем, чтобы сделать свой собственный гроб!

— Законченным, надо полагать. Но гроб тут стоит, и, пожалуй, это единственное свидетельство, которое позволит нам заглянуть в глубину безумия Нагорного. Что ты скажешь об этих украшениях?

— Безусловно, это проекция его недуга, выражение его болезни. — Теперь, когда Саджаки успокоил ее, она была готова к действиям. — Я могла бы заняться изучением барельефов. Может, это пробудит какие-то мысли. — Она взглянула на гроб и добавила: — Чтобы дважды не повторять одни и те же ошибки.

— Что ж, здравое рассуждение, — сказал Саджаки, наклоняясь к гробу. Он погладил затянутым в перчатку пальцем неровную поверхность, чем-то напоминавшую стиль рококо. — Нам повезло, что тебе не пришлось его убивать.

— Да, — сказала она, бросая на Саджаки недоверчивый взгляд. — Но что думаешь ты об украшениях, Ююджи-сан?

— Хотелось бы мне знать, кто или что такое Похититель Солнц, — сказал он, привлекая ее внимание к словам, вырезанных на гробе кириллицей. — Тебе это что-нибудь говорит? В контексте его психоза? Что это могло означать для Нагорного?

— Без понятия.

— Давай все же попытаемся. Я бы предположил, что в воображении Нагорного Похититель Солнц должен был предстать кем-то, с кем он имел дело ежедневно, и тут я вижу два наиболее вероятных варианта.

— Он или я! — сказала Вольева, зная, что Саджаки увести от темы не удастся. — Да, очевидно, это так. Но это нам мало поможет.