Теория государства - Иванов Виталий Вячеславович - Страница 5

Приведу достаточно радикальную аналогию. Раб в исключительной ситуации способен и даже обязан освободиться и действовать как полностью свободный человек. И исключительность ситуации в данном случае помогает понять и объяснить сущность свободы. Но «освободительный» потенциал не делает раба свободным. Не случись исключительная ситуация, он проживет жизнь и умрет рабом.

С другой стороны, «абсолютный» суверенитет Бодена, Руссо и пр., подлинный суверенитет есть абсолютный фантазм. Ни одно государство никогда не обладало таким суверенитетом, то есть не обладало суверенитетом[37]. Даже, например, такое «абсолютное» государство, как империя Цинь Шихуан-ди (259 – 210 гг. До н. э.)[38]. Открыто заявляя с позапрошлого века о своем суверенитете, государства одновременно ставят себя в правовые рамки (конституционные, законодательные, договорные и пр.). А ведь есть еще моральные рамки, культурные, обычные, есть жизненная реальность, тоже задающая рамки, и очень жесткие.

По этой причине в действительности вместо суверенитета государства могли добиться, добивались и добиваются лишь автономии, то есть – в данном случае – ограниченного, относительного верховенства, независимости и самостоятельности. То, что им угодно называть эту автономию «суверенитетом», не освобождает теорию от обязанности вносить ясность.[39]

Государство, раз оно ограничено, раз оно самоограничивает себя, не суверенно, у него нет суверенитета, оно не суверен.

И поэтому остается два выхода.

Первый – объявить суверенитет фикцией, фетишем, отказаться от этого понятия. Для этого есть все основания. Такой путь очень легкий и по нему идут многие. Но как тогда отличать государства от «негосударств»? на чем строить политический порядок, пространственный порядок?

Второй – разделять формальный (номинальный) суверенитет, то есть декларацию, ставшую необходимой с XIX в., примерно соответствующую приведенным выше теоретическим определениям, нормативно закрепленную и оформленную, и фактический суверенитет. Если задуматься ответственно, то станет понятно, что второй выход – на самом деле единственный.

5.

О фактическом суверенитете следует говорить как о претензии, имеющей божественную санкцию, ибо всякая власть – от Бога[40], и Он пожелал и позволил, чтобы государства существовали. Претензии политической организации на территориальное верховенство, независимость и самостоятельность во внешних и внутренних делах. Претензии на статус высшей земной инстанции, на принятие конечных и последних решений. Претензии, выражающейся в том числе в провозглашении формального суверенитета. Претензии, которая в полном (то есть в описанном в классической теории суверенитета) объеме никогда не реализуется и реализоваться не может, однако все равно должна непременно отстаиваться всеми возможными и допустимыми способами. Претензии, дающей при ее успешном подтверждении и внешнем признании ту или иную степень автономии.

Таким образом, не суверенитет делает государство государством, но претензия на суверенитет.

Конечно, понятие суверенитета было известно не всегда. Как и, собственно, понятие государства. В аграрную эпоху государство зачастую непосредственно персонифицировал правитель (правители). Государство рассматривалось как собственность правителя, как «состояние личного господства и достоинство правителя», как территория, контролируемая правителем[41]. И он распоряжался им соответствующим образом. Точнее, то, что сейчас определяется как государство, тогда рассматривалось как собственность и пр..[42]

Не суть важно, какие слова, понятия и доктрины использовались в прежние эпохи, важно, что тогда существовали территориальные политические организации, государственные аппараты, право. Разные, но существовали.

Древние и средневековые (аграрные) империи Востока и Запада – от египетской до османской, от римской до священной римской – не нуждались во внешнем признании своего верховенства, независимости и самостоятельности и, естественно, ни от кого не требовали такого признания. Более того, многие из них провозглашали свою полную самодостаточность, исключительность, универсальность (универсальную верховную власть, универсальное верховенство) и пр. Но никогда этого в полной мере не добивались – поскольку были неизбежно вынуждены вступать в равноправные договорные отношения, – сталкиваясь с другими империями и т. д.[43]. Другое дело, что, во-первых, их соседи, особенно те, которые испытывали на себе имперское давление, фактически признавали за империями то, что мы теперь называем суверенитетом. Во-вторых, они, а также страны, втянутые в имперские «миры», стремились по возможности и при необходимости подражать империям, то есть провозглашать и отстаивать собственное аналогичное верховенство, независимость и пр. Империи подавали суверенный пример. В итоге появлялись новые империи или государства «неимперского» типа, с чьими претензиями старые империи как минимум считались.

В средневековой Европе помимо священной римской империи, заявлявшей о себе как о наследнице, а точнее, продолжательнице римской империи, и настаивавшей на универсальном верховенстве своего императора в христианском мире (и боровшейся с папством, также претендовавшим на универсализм)[44], всегда были королевства и иные государства, частично или полностью от нее независимые – Франция, Англия, Венгрия, Венеция, Польша и др.[45]. Ряд государств с течением времени непосредственно выделились из империи (швейцарские и итальянские республики и пр.).

Историю современной суверенной практики отсчитывают с вестфальского мира 1648 г., поставившего точку в тридцатилетней войне (в ней участвовали император священной римской империи, субъекты империи, объединенные в конфессиональные коалиции, Дания, Испания, Франция, Швеция) и якобы разделившего империю на десятки новых государств[46]. Современную систему международных отношений, основанную на всеобщем суверенном равенстве, даже именуют «вестфальской». Между тем, вестфальский мир, во-первых, зафиксировал не только территориальные уступки империи в пользу главных победителей[47], но и изменение ее внутреннего устройства через существенное расширение автономии субъектов. О соблюдении имперского суверенитета говорить не приходится. Во-вторых, вопреки расхожему мнению, суверенитета за субъектами не признали. Государствами они не стали. Их автономия, как сказано, расширилась, но они были связаны обязательством не заключать договоры, входящие в противоречие с императорскими интересами и т. д. Империя сохранилась как федеративное (государственное) объединение. Вестфальский мир «не стал для нее революцией», он не создал «принципиально нового политического порядка»[48]. (Хотя, конечно, центр тяжести сместился на субъектовый уровень и в дальнейем по мере усиления отдельных курфюршерств, в частности Пруссии, империя начала трансформироваться в объединение полуфедеративное-полуконфедеративное[49]). В-третьих, нельзя игнорировать тот безусловный факт, что любые международные обязательства предполагают и влекут ограничение суверенитета. И те, что были установлены вестфальскими договорами, – не исключение, разумеется.