Моя Святая Земля (СИ) - Далин Максим Андреевич - Страница 9

А Сэдрик дал себя рассмотреть. Кириллу даже пришло в голову, что он выставляет себя напоказ с некоторым умыслом — и Сэдрик это тут же подтвердил:

— Ага, — сказал он. — Это твоё благословение срикошетило по мне. Я проклятый, — и коснулся здоровой рукой чёрной мохнатой родинки. — Хорошо, что не на роже, иначе не разговаривали бы мы с тобой, государь. Под одеждой клейма не видно.

— Клеймо? — удивился Кирилл, и Сэдрик кратко пояснил:

— Ада.

— А почему моё благословение срикошетило по тебе? — спросил Кирилл, чувствуя иррациональную вину. Они отражались в огромном зеркале прихожей — и контраст был разителен до боли. Два чудовищно разных парня одного роста и возраста. — При чём тут ты?

— А я родился в тот момент, когда мой папаша, старый пёс, посылал адских гончих, чтобы скормить им тебя, государь, — сказал Сэдрик. — Погано звучит, но — что делать, это правда. Врать тебе я не могу и скрывать не хочу. Не смотри так, король. Гад был папаша, что есть, то есть — но ты учти, заставили его. Считай, что силой.

— Не подумай, что я тебя обвиняю, — поспешно сказал Кирилл и открыл дверь в ванную. — Смотри: вот так пускают воду… горячую… холодную… душ — это сверху… или массаж — вот отсюда и отсюда. Делай, как хочешь. Вот мыло, а этим моют голову. Вот полотенце. Всё запомнил?

— Обалдеть… — протянул Сэдрик восхищённо, открыв кран и подставляя ладонь под струю горячей воды. — Ты живёшь дивно, король. Я не знаю… обалдеть, как ты живёшь. Эта вода… её греют где-нибудь, да? Слуги?

— Не бери в голову, — сказал Кирилл, борясь с сотней противоречивых чувств. — Греют, но не здесь, далеко, да и не мои слуги… Не важно. Пустяк это. Ничего не стоит. Отмывайся.

— Пустяк… — медленно повторил Сэдрик. — Ага. Хорошо. Я понял.

— Поговорим потом, — сказал Кирилл и вышел из ванной.

Он принёс мусорный пакет и хотел засунуть туда чудовищное вонючее тряпьё Сэдрика, эту куртку из пропитанного потом, дождевой водой и грязью брезента и сношенные до дыр штаны — никакого белья у Сэдрика не было — но что-то тяжёлое в карманах потянуло руку вниз.

Кирилл, чувствуя некоторую неловкость, вывернул карманы куртки. Из них выпало несколько тяжеленных, антикварного вида, медяков, почерневшая серебряная монета и какая-то странная вещица, смысл которой Кирилл не определил сразу.

Кирилл подобрал всё это с пола — и догадался о смысле вещицы. Крохотный — длина клинка сантиметров десять, не больше, а то и меньше — нож с рукоятью из пожелтевшей кости, вытертой до глянца прикосновениями, в потёртых кожаных ножнах. Кирилл потянул его из ножен, увидел бритвенно острое обсидиановое лезвие и ощутил такую смесь жути и гадливости, что тут же положил и нож, и деньги на полку у зеркала.

Этот нож очень многое ему объяснил.

Чувствуя себя кем угодно, но уж не избранным и не королём, Кирилл отправился к себе в комнату, чтобы поискать одежду для Сэдрика.

И, когда, минут через сорок, Сэдрик в чёрном «гамлетовском» свитере и джинсах, с отмытыми волосами, вороными, как у индейца, со своим обсидиановым ножом в новом кармане, сидел в кухне и рассматривал стейк в своей тарелке, Кирилл ощущал это так, будто пытался принять на высшем уровне важного гостя.

Быть может, самого важного в жизни Кирилла.

Однако Сэдрик, явно голодный до полусмерти, даже не прикоснулся к куску отличного мяса. Он облизнул губы и поднял на Кирилла оттаявший взгляд:

— Прости, государь. И благодарен я тебе, и честь для меня — есть с тобой за одним столом, но не могу. И подыхать от голода буду — не смогу. Дар, гадюка, не позволяет. Капризный, понимаешь, с вывихом.

— Ты что, вегетарианец? — спросил Кирилл, прикидывая, что же можно предложить смертельно голодному вегетарианцу в доме принципиальных мясоедов. — Только растительное ешь?

— Нет, — сказал Сэдрик почти виновато. — Я ем всё, что подворачивается… кроме того, что Дар считает куском трупа. Прости ещё раз. Я-то решил, что ты понял. Я — с проклятой кровью. Ты же видел.

— Ни чёрта я не видел, — сказал Кирилл, и это тоже прозвучало виновато. — Я видел только, что ты пытаешься что-то показать.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ну так ещё покажу, если тебя не вывернет, король, — сказал Сэдрик. — Хочешь?

Кирилл кивнул. Он чувствовал мучительное любопытство и ещё нечто тяжело описуемое.

Сэдрик протянул над тарелкой здоровую руку и что-то беззвучно шепнул. Кирилл видел, как напряглись его мышцы, будто Сэдрик пытался удержать на весу очень тяжёлый предмет — и кусок жареной говядины вдруг еле заметно содрогнулся, будто по нему судорога прошла. И ещё, более явственно. И ещё.

Зрелище было чудовищным. Кирилла замутило.

— Жареное, — сказал Сэдрик. — Жареное, с костра, скажем, поднимать тяжелее всего. Но можно — видишь?

Кирилл схватил тарелку со стола и смахнул с неё всё в мусорное ведро. Кошка Клёпа проводила мясо сожалеющим взглядом, но Кирилл ничего не мог поделать с неожиданным ощущением нестерпимой гадливости.

— Ага, — сказал Сэдрик и вдруг ухмыльнулся — весело и с еле заметной тенью злорадства. — Понял, прекрасный государь. Чувствительный. Молодец. Я, кстати, думал, что белые тоже мяса не едят. Но ты, похоже, смерти до сих пор не чувствовал вовсе — потому и не понимал до конца. Дар у тебя сильный, даже очень, но не такой требовательный.

— Ладно, — сказал Кирилл, скрывая дурноту. Ему самому теперь совершенно не хотелось есть, но его гость был голоден по-прежнему, а непредсказуемость реакций Сэдрика Кирилла очаровывала. Его хотелось изучать, как инопланетянина. — Давай, ты сам выберешь себе еду. Смотри.

Он открыл холодильник. Сэдрик с любопытством заглянул внутрь.

— Ледник?

— Ну да. Выбирай.

— Яйца — это хорошо, — сказал Сэдрик, чей взгляд сразу упал на решётку с яйцами. — А это сыр, да? Что это за банка?

— Икра. Хочешь?

Сэдрик пожал плечами, тронул лимон.

— Это фрукт, да? Среди зимы? — оставил лимон в покое, отодвинул упаковку перепелиных тушек, поднял коробочку йогурта. — А что здесь?

— Кислое молоко. Доставай.

— А можно яйцо?

Кирилл улыбнулся, скрывая некоторую сконфуженность, вынул масло, несколько яиц — и принялся жарить яичницу. Сэдрик наблюдал за ним.

— Знаешь, король, — сказал он, — та твоя комната, где вода течёт — это лучшее место, что я видел в домах у людей. Так души праведников в раю встречают. И печь эта… Восторг, а не печь: чик — и огонь. Любая стряпуха бы от восторга визжала. Очень тут хорошо. Очень. Даже звать тебя отсюда — туда, домой — неловко. И жестоко… Ты, кстати, если сыром её посыплешь, будет здорово.

— Яйца твой дар не воспринимает как куски трупов? — улыбнулся Кирилл.

— Нет. Ты же и сам чувствуешь.

Да. Кирилл чувствовал. Более того, он чувствовал, как в нём самом просыпается нечто, давно дремавшее в глубине, как и язык чужого мира, на котором он непринуждённо болтал. Речь становилась всё более осознанной: Кирилл уже понимал, когда вставляет в инобытийную речь русские словечки — как понял, что Сэдрик не может знать слова «вегетарианец».

Ощущение безумия прошло. Появилось ощущение резкой перемены. Сэдрик пришёл — и перевернул все представления, воспитанные в Кирилле здесь, в круге благополучия.

«Звать меня отсюда домой неловко и жестоко, — думал Кирилл. — Но — пора меня отсюда позвать, пора мне уже начать делать то, что я должен! Пока я ещё не задохнулся во всеобщем обожании, доставив радость паре десятков друзей и родственников… — и тут чудовищная мысль отозвалась болью в сердце. — Эта радость Даши, бабушки, физички, папино крайнее финансовое везение, мамина свежесть и юность — всё это должно принадлежать целой стране! Моя родня тут плавает в благополучии, как в сиропе, изнывает от благополучия, все вокруг тянутся в этот круг благополучия, слизывают это сладкое, получают плюшки, не прилагая усилий, как и я сам… А что же происходит там?»

Кирилл даже мысленно ещё не посмел назвать это «там» словом «дома».

Сэдрик ел, пользуясь вилкой, без тени голодной жадности, с каким-то даже намёком на изысканность. Это было совсем уж инопланетно и странным образом не вязалось с его внешностью. Кирилл поймал себя на мысли, что совсем не ждал от него изысканных манер — вроде бы, для человека, который только что выглядел, как бомж, было бы естественнее залезть единственной пятернёй в тарелку.