Моя Святая Земля (СИ) - Далин Максим Андреевич - Страница 56

Собственно обряд совершал тот самый, очевидно, Отец Дерек, очень толстый, в могучей бороде и кудрях, румяный и курносый, вызывающий отчаянные ассоциации с теми анекдотическими митрополитами, которые переквалифицировались из замполитов.

Банда, мелькнуло у Эральда в голове — и вдруг вспомнился виденный в детстве фильм «Свадьба в Малиновке». Ничего себе — королевский двор…

И удивление позволило взглянуть на Алвина — а Алвин тут же повернул голову, будто почувствовал на себе взгляд Эральда.

Вот Алвин вполне тянул на диснеевского принца. Гламурен он был безупречно. Красивый, как картинка — при взгляде казалось, что таких людей вообще не может быть: холёное лицо — атласное, без изъяна, ни прыщей, ни веснушек, фарфоровая гладкость; чёрные кудри — из рекламы шампуня, если мотнуть головой, разлетятся медленной волной; улыбка — из рекламы жвачки, не от радости, для демонстрации прекрасных зубов, белоснежных, идеально ровных. Тёмно-синие очи в длинных ресницах. Костюм, белый, в золоте, бриллиантах, вероятно, и жемчугах, на идеально грациозной фигуре — как влитой.

Очень красивые люди обычно вызывают невольную симпатию — но не Алвин. Рассматривая его, его рекламную невесёлую улыбку, холодные глаза, безупречное лицо манекена, Эральд почувствовал лёгкую оторопь, будто у алтаря стояла, держа под руку принцессу, огромная, отлично сделанная и оживлённая какой-то явно недоброй магией кукла.

Будь Алвин хромым горбатым карликом, уродом — было бы легче. В любом уроде есть что-то человеческое — но красавчик Алвин обходился без человеческого вовсе.

Эральд подумал, что затея безумна и безнадёжна, но никакого другого выхода он так и не увидел. И вставил в паузу своё обращение к узурпатору, которое крутил в голове весь остаток ночи и всё утро.

Сказал и вышел в свалившуюся гробовую тишину.

Банда перепугалась. Эральд не сомневался: не померещилось, не кажется, вправду перепугалась, а у священника, похоже, от ужаса случился настоящий сердечный приступ — он прижал руку к груди и грузно рухнул на пол. Эральд по инерции успел подумать, что у священника, наверное, слабое сердце от лишнего веса, надо помочь — но эта мысль оказалась совершенно не ко времени, потому что меньше, чем за минуту, они все очухались и начали защищаться.

От Эральда. И от ужаса.

Всё произошло с фокусной, мультипликационной скоростью. Эральд даже не успел подхватить раненого Сэдрика, только подумал в страшной тоске, что напрасно, напрасно, напрасно позволил ему участвовать в этой авантюре. И когда солдаты кинулись выполнять приказ канцлера, руки у Эральда были в крови Сэдрика — ничего он не успел сделать, потому что чёртов королевский дар требует некоторого времени, даже кровь, кажется, не успел остановить — и это было так больно, будто подстрелили его самого. Солдаты держали Эральда мёртвой хваткой, словно предполагали на нём пояс с пластиковой взрывчаткой и смертельно боялись, что он замкнёт контакты. Вырываться или пытаться что-то объяснить было бесполезно.

Но внезапно вмешался Марбелл, который сам кинулся оказывать Сэдрику первую помощь — и Эральд не знал, как к этому относиться, с благодарностью или с ужасом: «живым для допроса» — это «живым для допроса», и если Сэдрик окажется в руках тех же гадов, которые пытали монаха…

В этой жуткой суете, стрельбе, криках, истерических рыданиях только принцесса ухитрилась сохранить полнейшее хладнокровие. И с принцессой он успел переглянуться.

Встретив её сочувственный всепонимающий взгляд, Эральд понял, что снова может дышать. Они словно паролем обменялись — подпольщики в глубоком вражеском тылу; в душе Эральда проснулась какая-то наивная детская вера, что принцесса — это «наши», что «наши» помогут, прикроют и, быть может, вытащат из темницы — и скептический смешок разума эту веру не убил. И даже хватило духу попробовать докричаться до Алвина ещё раз…

Может, поэтому, когда Эральда выволокли из храма — просто-таки волоком, не давая ему идти своими ногами — у него тлела надежда, что безумная выходка принесёт хоть какие-нибудь плоды. В подземелье? Ладно. Туда, откуда улетел дракон… Ну что ж.

«Ко мне» — значит «ко мне». Значит, Алвин собирается придти. А раз он собирается придти, значит, возможно, будет слушать.

Площадь была сплошь затянута туманом — и в тумане солдаты короля разгоняли толпу, собравшуюся глазеть на королевскую свадьбу, есть мясо и пить вино. Эральд не мог ничего толком разглядеть, но слышал отчаянную злобную брань, глухие удары, визг, вопли… Вот и отпраздновали…

Интересно, подумал Эральд, почему их гонят? Я, что же, расстроил Алвину свадьбу? Есть какой-нибудь такой закон, который запрещает жениться королю, которого на свадьбе обвинили в том, что корону он носит преступно? Ох, и наделали же дел…

Между тем, Эральда дотащили до явно непарадного входа во дворец — и он с некоторым удовольствием увидел длинный язык копоти на сизой дворцовой стене. Вход в подземелье, подумал Эральд. Вот тут и горело, когда вырвался сердечный друг-дракон. Будь он сказочным драконом, сказал бы: «Я тебе, Иван-Царевич, пригожусь, ты только скажи слово заветное — и я мигом…» Не та ситуация.

В низком полутёмном зале с колоннами из шероховатого камня, сплошь покрытыми копотью, сильно пахло гарью и ещё чем-то исключительно мерзким. Будто у соседки по лестничной площадке подгорела в кастрюле варёная говяжья кость — только гаже. Когда стали спускаться по широкой лестнице вниз — запах горелого мяса и палёных костей усилился. Хорошо тут прошёл дракон, подумал Эральд в тоске, глотая спазмы в горле. Видимо, кто-то попался под струю напалма… до сих пор не выветрилось. Ужасно.

Коридор с решётками, бойницами на высоте трёх человеческих ростов и стальными дверями казематов был очень знаком Эральду по сну с драконом. Он ожидал, что его запрут в такой же каменный мешок, как тот, в котором держали дракона, но его втолкнули в клетку, похожую на «обезьянник» в отделении милиции: метра три в длину, два — в ширину, каменный пол, решётка, без окон. Без койки и параши. Жалкое помещение, пропитанное застарелым запахом мочи, страха и боли, а горелое здесь ощущалось, как некое тошное дополнение.

Решётку заперли на замок и ушли — осталась лишь пара караульных. Оставалось только ждать; Эральд прислонился спиной к стене и стал ждать развития событий.

Время тянулось чудовищно медленно. Эральд то думал о принцессе, о том, что она кажется союзником в здешней банде, но и сама в опасности, то — о Сэдрике, о том, что с ним может произойти что-нибудь ужасное. Пытался настроиться на деловой лад, мысленно уговаривал себя не накручивать себя — всё равно ничего нельзя изменить — но помогало слабо.

Не выходило из головы красивое неживое лицо Алвина. Какая идиотская мысль была — пытаться поговорить с Алвином! О чём⁈ Зачем⁈ Это ведь жуткая ошибка, которая может стоить жизни Сэдрику, чёрт бы взял мою королевскую самоуверенность, думал Эральд, надо было не мешать вампирам убить Алвина, думал он — и тут же понимал, что эти мысли — слабость, страх, одиночество и только.

Делай, что должно — и будь что будет.

Знать бы, что Сэдрик жив и что его не пытают — было бы легче.

Через сто лет — объективно, очевидно, не больше часа прошло — Эральд услышал на лестнице в подземелье шаги и голоса.

— И всё-таки, прекрасный государь, я позволю себе заметить, что не могу вполне восхититься вашей идеей, — сказал канцлер. — Вы бы могли поиграть и с кем-нибудь другим, ваше добрейшее величество, а этот юноша представляет собой потенциальное золото короны…

— Заткнись, Дамьен, — ответил Алвин с какой-то недоброй скукой, ленивой и злой растяжкой в голосе. — А то я решу, что ты считаешь его законным королём.

— Вы напрасно так думаете обо мне, ваше прекрасное величество, — возразил канцлер тоном, исполненным того уголовного достоинства, которое бульварные романисты приписывают старым ворам в законе. — Я не сомневаюсь в законности вашего правления — и не сомневался ни секунды… — они подошли к клетке и остановились. Канцлер указал протянутой рукой на лицо Эральда, как экскурсовод на портрет. — Я глубоко предан вашему величеству, но этот юноша вправду сын Эральда, государь, это прямо-таки бросается в глаза. И, вдобавок, он — то, что быдло называет «благим королём», — закончил он виновато, вложив в тон всё отвращение к понятию «благой король», какое смог.