Народ - Мишле Жюль - Страница 36

Неравенство в высшей степени способствует развитию детской дружбы и придает ей особый оттенок. Взгляните на детей: при одинаковых характерах и привычках разница в умственном и культурном уровне делает дружбу особенно притягательной для них. Слабый всюду следует за сильным, не завидуя ему и не унижаясь перед ним, слушает его с восхищением, счастливый, что узнаёт столько нового.

Что бы там ни говорили, дружба в большей степени, чем любовь, содействует развитию. Любовь тоже, несомненно, открывает новый мир перед теми, кого она соединяет, но не может вызвать соревнование между ними. Пол и характер любящих различны; менее развитый из них но может измениться настолько, чтобы стать похожим на другого; стремление к взаимной ассимиляции быстро угасает.

Дух соперничества, пробуждающийся в девочках так рано, у мальчиков появляется позже. Нужны школа, коллеж, усилия учителей, чтобы пробудить это предосудительное чувство. Люди рождаются великодушными, щедрыми, они не знают зависти, пока их не научат завидовать.

Как хорошо, что им сначала чужда зависть, и как это идет им на пользу! Любовь не основана на расчете, не умеет быть мелочной. Она не старается добиться арифметического, пунктуального равенства, которого все равно достичь нельзя. Любовь предпочитает обходиться без него. Неравенству, созданному природой, она чаще всего противопоставляет другое, обратное, создавая его сама. Так, когда мужчина и женщина близки, то более сильный, движимый любовью, стремится подчиниться более слабой. Когда же в семье рождается ребенок, все привилегии переходят к нему. Природное неравенство сделало наиболее благоприятным положение сильнейшего, т. е. отца; неравенство же, создаваемое любовью, благоприятствует слабейшему, предоставляя первое место ему.

В этом – красота семьи, основанной на кровном родстве. А красота семьи, не основанной на нем, – в том, чтобы приемный сын, взятый по доброй воле, имел те же преимущества и был бы даже дороже, чем родные дети. Идеал общества, к которому оно должно стремиться, – покровительство слабым со стороны сильных, неравенство в пользу первых.

Аристотель[248] очень хорошо возразил Платону:[249] «Общество состоит из людей не одинаковых, а разных». Я добавлю к этому: разных, но живущих благодаря любви в согласии и становящихся все более и более похожими друг на друга. Демократия – это любовь в Граде будущего, это начало всего.

Патронат, римский или феодальный,[250] был создан искусственно, его породили исторические обстоятельства.[251] Нам нужно исходить из иных связей между людьми, более неизменных, более естественных.

Что же это за связи? Не ищите их далеко. Вглядитесь в человека, пока он еще не порабощен страстями, не надломлен жестоким воспитанием, не очерствел от соперничества. Присмотритесь к нему, прежде чем им овладеют любовь и зависть. Что вы найдете в нем? Чувство, наиболее свойственное людской натуре, появляющееся первым (ах, если бы оно было и последним!), – дружбу.

Я уже на пороге старости. В моем сознании, кроме пережитого мною, еще два или три тысячелетия, нагроможденных историей; сколько событий, увлечений, различных воспоминаний как о моей собственной жизни, так и о жизни всего мира! Среди всего этого неисчислимого множества дум о великом, о горестном одна всегда господствует, первенствует, остается вечно юной, свежей, цветущей – память о моем первом друге.[252]

Я хорошо помню (куда лучше, чем свои вчерашние мысли) наше огромное, ненасытное желание все время быть вместе, откровенничать, делать взаимные признания. Нам не хватало ни слов, ни бумаги. После нескончаемых прогулок я провожал его домой, потом он – меня… С какой радостью мы встречались на следующий день, сколько нам опять нужно было сказать друг другу! Пользуясь полной свободой, я уходил из дому как можно раньше, с нетерпением ожидая, когда мы возобновим свою беседу, снова будем разговаривать, делиться… Какими секретами? Какими тайнами? Почем я знаю? Тем или иным историческим фактом или стихом Вергилия, прочтенным только что…

Частенько я приходил в неурочное время – в четыре, пять часов утра уже стучал в дверь, поднимал всех, будил своего друга… Как описать живые блики, перебегающие с предмета на предмет, лишь только брызнут яркие солнечные лучи? Я чувствовал у себя крылья за плечами и доныне сохранил это ощущение, связанное с прелестью весеннего утра. Эти дни были поистине зарей моей жизни.

Счастливый возраст, когда земля – сущий рай, когда тебе неведомы ни ненависть, ни презрение, ни подлость, когда совершенно не замечаешь неравенства между людьми, когда общество кажется гуманным, созданным самим богом! Увы, эти годы быстро пролетают. Появляются корысть, соперничество, конкуренты… И все же эти юные годы могли бы оставить след, если бы задачей воспитания было объединять людей, а не разъединять их.

Если бы два ребенка, бедный и богатый, сидели в школе за одной партой; если бы, связанные дружбой, возникшей, несмотря на разные жизненные поприща, они постоянно встречались, это привело бы к такому сближению, какого не могли бы добиться все политики, все моралисты, взятые вместе. Эта бескорыстная, невинная дружба стала бы краеугольным камнем общества. Богач узнал бы жизнь, неравенство и не мог бы остаться равнодушным, он проникся бы стремлением поделиться тем, что имеет. Бедняк охотно принял бы его дар и простил бы богачу его богатство.

Как жить, не зная жизни? А ее можно узнать лишь одной ценой: страдая, трудясь, нуждаясь, разделив с бедняками из сочувствия и влечения к ним их труд, их лишения.

Что может знать богач, даже изучив все науки? Из-за того, что ему живется легко, он совсем не знает повседневной действительности. Не доискиваясь причин, не задумываясь над следствиями, он скользит по жизни, как по льду. Он никогда не окунается в ее глубины, всегда остается на поверхности. Его существование скоротечно, мимолетно; он уходит из жизни таким же несведущим, каким появился на свет.

Чего ему недостает? Твердой точки опоры, чтобы изучать и познавать жизнь.

У бедняка, наоборот, поле зрения ограничено; он уткнулся в одну точку, не видя ни неба, ни земли. Ему не хватает возможности выпрямиться, вздохнуть полной грудью, обратить взор к небу. Он прикован судьбой к одному месту, ему нужно охватить мир взглядом, осмыслить и понять, что он живет и страдает не один, мысленно оторваться от того клочка земли, где он терпит муки, развить свои способности – ведь они беспредельны! Но средств для этого у бедняка нет, законы тут бессильны; нужна дружба. Люди, обладающие и досугом, и образованием, и умом, должны освободить эту скованную душу, наладить ее отношения с миром. Не переделывать ее надо, а помочь ей быть самой собою, устранить препятствия, мешающие ей расправить крылья.

Всего этого можно было бы достигнуть, если бы оба понимали, что освобождение каждого из них зависит от другого. Образованный, так называемый культурный человек, ставший ныне рабом отвлеченных формул, обретет свободу, лишь общаясь с людьми инстинкта. Он думает достичь вечной молодости, обновить свою жизнь, путешествуя по дальним странам; но то, чего он ищет, находится рядом с ним: это – молодость и жизнь народа. В свою очередь народ, которого невежество и изоляция держат, как в тюрьме, освободится из нее и расширит свой кругозор лишь в том случае, если вступит в общение с наукой, если вместо того чтобы, чернить ее из зависти, станет ее уважать, как накопление трудов человечества, усилий всех предшествовавших поколений.

Для такой взаимной помощи, для серьезного и плодотворного обмена ценностями необходимо, должен признаться в этом, чтобы обе стороны проявили подлинно высокие свойства души. Мы призываем их к героизму. Есть ли призыв, более достойный человека и более естественный?