Сердце льва - Вересов Дмитрий - Страница 20

А из радиолы, поставленной в углу для услаждения немногочисленной публики, выводил про маму и вышитый рушник задушевный малороссийский баритон: «И в дорогу далеку ты мени на зари провожала…» Епифан подпёр рукой щеку…

— Гады!.. — пробормотал Епифан.. — Гады…

— Чем-то недовольны, товарищ? Дзюба встрепенулся, поднял глаза на гладкого, вышколенного официанта, застывшего перед его столиком.

— Нет, все отлично… А это я так, своим мыслям…

— Понимаю.

Официант наклонился и доверительно прошептал:

— А от мыслей я бы посоветовал соточку бенедиктина. С кофеечком… Примете — и никаких мыслей, одно блаженство…

— Ну тащи… аптекарь… А потом не худо бы счетец… и такси.

Вернувшись в гостиницу, Епифан тут же скинул с себя все уличное и нырнул в широкую мягкую кровать…

Он летал, летал как в детстве — без мотора, без парашюта, даже без крыльев. Внизу маячили тёмные горы, костры, и белели навстречу ему знакомые, но никак не родные лица, тянулись разноголосые шепотки:

Ты знаешь край, тот, где цветёт лимон…

А в цирке-то оно попроще было, без всяких там…

Зато и бедней несказанно…

Мысли в голове солдата подобны булыжникам в его ранце…

Что может быть вкуснее запечённого обезьяньего юзга…

Нефритовый ларец в форме гроба…

Предписание доставить вас, товарищ Дзюба…

Товарищ Дзюба, товарищ Дзюба!.. М-м-м…

Епифан резко открыл глаза. Девичья ручка с алыми ноготками теребила его за плечо.

— На ужин опоздаете, товарищ Дзюба… Да вредно спать на закате, врачи не советуют…

— А что врачи советуют делать на закате? Он улыбнулся, перевёл взгляд с младенческой перетяжечки на пухлом запястье на кудрявую прядку, выбившуюся из-под накрахмаленного кокошника. Дева хихикнула.

— Кто ж ты будешь, красавица?

— Горничная. Галей кличут…

— И откуда ты такая?

— Я-то? Вологодские мы… Он посмотрел ей в глаза — взрослые, прозрачные, бесстыжие.

— Ну иди ко мне Галя Вологодская… На ужин он при всем при том успел. Благоухая «Шипром», спустился в гостиничный буфет. С приятным удивлением отметил и крахмальные скатерти на столах, и замысловатое меню, и улыбчивых подавальщиц, а главное, смехотворные цены.

После ужина, тяжёлый и добрый, Дзюба несколько грузно поднялся к себе, задумчиво закурил и принялся бесцельно слоняться по номеру.

Это был так называемый «полулюкс» — гостиная, спальня, просторная прихожая, — обставленный с вычурной помпезностью послевоенного мебельного ренессанса.. Рисунок обоев был аляповат и ярок, картины в тяжёлых позолоченных рамах воскрешали прошлое, революционное, не такое далёкое.

Центральное место занимало полотно «Октябрь», монументальное, размерами два на три метра. Сюжет был общеизвестен — заложив большие пальцы рук за жилетные проймы, вождь с башни броневика устремлял народные массы в светлое коммунистическое будущее. Революционная толпа, ликуя, с жадностью внимала Ленину и, подкидывая в воздух папахи и треухи, готовилась идти в свой последний и решительный бой. На переднем плане из люка броневика высовывалась голова механика-водителя, в котором без труда угадывался Никита Сергеевич Хрущёв.

На стадионе было всего вдоволь — лёгкого весеннего морозца, солнечного денька, пушистого, весело похрустывающего под ногами снега. Не хватало только наставника, главного физкультурника Гареева. Как явствовало из бумажонки на двери раздевалки, мастер спорта был плох, слёг то ли с гриппером, то ли с простудифилисом.

— Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, — констатировал глубокомысленно Тим, глянул вопросительно на Ефименкова, волочащего бремя старосты на тощем сколиозном горбу. — Юра, что делать бум?

Тот как настоящий лидер сразу перевёл стрелки.

— Народ, что делать бум?

Свободное волеизъявление масс, как всегда, привело к разброду, фракционности и шатаниям.

— Пиво пить! — выдвинуло программу-минимум большинство и рвануло к ближайшему ларьку.

— С раками, — довело платформу до максимума меньшинство и отправилось в тошниловку, многократно проверенный оплот общепита.

А оппозиция в лице Тима, Ефименкова и группы сочувствующих раздобыла мяч и устроила товарищеский матч по футболу. В снегу на свежем воздухе до седьмого пота. Эх хорошо. Настолько, опоздали на следующую пару.

По прибытию в универ Тим первым делом cвернул в буфет. Взял двойную порцию сарделек с вермишелью и кашей, винегрет, селёдочку, бутербродов с колбасой, много хлеба, чай с коржиком, сел в уголке, густо смазал горчицей сосиску, истово, глотая слюни, трепетно нацелил вилкой и… вдруг услышал:

— Привет, молодое дарование! Не помешаю? Перед ним стояла рыжая комитетчица Тихомирова, буфера её, казалось, лежали на подносе и возбуждали аппетиты отнюдь не гастрономическогo свойства. И какого хрена ей тут надо — в буфетe все столы свободны? Ладно, будем посмотреть…

— Нисколько. Прошу. — Тим учтиво приподнялся, галантно сел и, сдерживаясь, по всем правилам хорошего тона, принялся неспешно жевать сардельку. — Очень рад.

А сам из-под опущенных ресниц с интересом рассматривал сотрапезницу. В движениях она была нетороплива, держалась чинно, несуетно, с достоинством. Сняла с подноса сметану и томатный сок, бережно вылила в тарелку, размешала, посолила, поперчила, покрошила хлеба и, ничуть не церемонясь, начала хлебать розовое месиво. С такой невозмутимостью, наверное, вели себя римские матроны в бане со своими рабами-бальнеаторами.

— Вкус необычайный, напоминает сок от помидорного салата, — перехватив взгляд Тима, комитетчица улыбнулась и превратилась из рабовладелицы в красивую смешливую девчонку. — Для желудочного сока хорошо. Хочешь?

А ларчик-то, оказывается, просто открывался. Тут заигрывают без пряников, при посредстве сметаны и томатного сока. Сочетаньице! От такой любви недалеко до поноса.

— Спасибо. — Тим перестал манерничать и с энтузиазмом оголодавшего занялся вермишелью — в знак дружбы готов поделиться винегретом, он тоже весьма хорош для перистальтики.