Тачанка с юга - Варшавер Александр - Страница 3

— Мама в Питере, младший брат в деревне, а меня привез сюда Самовар.

— Самовар? — Матрос даже привстал от удивления. — А ты, палка-махалка, не путаешь? Как может самовар привезти человека?

— Так это же Самсон Павлович, а Самоваром прозвал его папа, — сказал я и объяснил, почему.

Чекисты рассмеялись. Потом Костя спросил:

— Кто был твой отец?

— Хирург, адъюнкт Военно-медицинской академии.

— Адъюнкт? Это что такое: чин или должность? — поинтересовался Костя.

Я не знал, какая разница между чином и должностью, и ответил:

— Папа был помощником профессора.

— Отца так звали при царе или теперь? — спросил Борода.

— Теперь. Так и на памятнике написано.

— Ну, тогда это должность, — заключил матрос. — А где же твой Самовар? Почему пришел ты, а не он?

— Самсон Павлович уехал на несколько дней в Харьков. Дома одни женщины.

Чекисты, переглянувшись, улыбнулись. Затем Борода серьезно сказал:

— Конечно, конечно, это дело мужское!

— А товарища Петренко нет… — начал я, но меня сердито перебил Костя:

— Товарищ! Волк ему товарищ! — и, резко отодвинув стул, вышел.

— Проняло хлопца! — вставая, сказал ему вдогонку матрос. — Ты извини меня, земляк, еще бы поболтал, да времени в обрез, а тут еще твой арсенал. Как-нибудь встретимся!

— А вы приходите к нам. У вас я ордер не спрошу, как у тех…

— У каких тех? — насторожился Борода.

— Те, не настоящие чекисты…

— Это что еще за новость: не настоящие чекисты? — Матрос начал сердиться. Я рассказал ему о ночных посетителях.

— Правильно сделал, что не впустил. Чекисты не ругаются, а будь это чекисты, то не спасли бы тебя никакие двери и запоры! О том, что был у нас, и об оружии никому не болтай. Особенно этой… Катре и Петренко, если он появится. Так и передай хозяйке. А ночью запирайтесь на ключ и никого не пускайте.

Он подписал мне пропуск, повертел в руках мой гимназический билет и, усмехнувшись, сказал:

— А удостоверение пора бы сменить. Петербургская императора Александра Первого гимназия… Хм, и слов теперь таких нет! Смени, смени, тебе такое совсем не к лицу.

— А когда вы заберете оружие? — спросил я.

— Скоро, скоро заберем, — улыбнулся чекист. — Тебе не оставим. Прощай! — И он протянул мне руку.

* * *

В тот же день меня и троих моих одноклассников вызвали на бюро губкома. Как я ждал этого дня! Еще бы — на этом бюро нас будут принимать в комсомол.

…Меня вызвали первым. За столом, покрытым красной материей, рядом с секретарем сидел чекист Костя. Были в кабинете и другие члены бюро. Когда я вошел, все они внимательно посмотрели на меня. Я оробел и почти не слышал, как секретарь губкома прочитал мое заявление. Потом мне стали задавать вопросы. Я, хотя и здорово волновался, отвечал громко. И отвечал, видимо, правильно, потому что Костя кивал головой, а взгляд секретаря был доброжелательный и совсем не начальственный.

Я было немного успокоился, как вдруг слова попросил какой-то парень, до сих пор молчавший. Насмешливо взглянув на меня, он сказал очень кратко:

— Буржуйский сынок… и живет-то на иждивении военспеца! Я как член бюро буду решительно голосовать против… Гнать надо буржуев, а не принимать их в комсомол.

Я знал, что в губкоме к «гимназерам» относились с холодком. Для этого были основания. Многие старшеклассники из местной гимназии побывали в белогвардейских армиях и с оружием в руках дрались против Советской власти. Вот почему гимназистам в губкоме верили неохотно.

«Все пропало! — подумал я и почувствовал, как загораются мои щеки. — Теперь не примут. Какой позор!»

Я опустил голову и приготовился к самому страшному…

Но чего только не бывает!… Встал чекист Костя и взволнованно стал рассказывать, что мой отец погиб под Петроградом за Советскую власть, а потом произнес горячую речь о врачах. Он снова упомянул о моем отце и сказал несколько хороших слов о Самоваре. Закончил Костя так:

— Какие же они буржуи — Сашин отец и Самовар?! Они на фронте рядом с красноармейцами против беляков сражаются. А Саша — парень подходящий, развитой, уже имеет некоторые заслуги перед революцией, о которых по целому ряду обстоятельств упоминать пока нельзя. Так почему же не принять парня!

Некоторое время в кабинете стояла тишина. Потом все сразу заговорили. Заспорили.

Секретарь губкома и члены бюро согласились с мнением чекиста.

В комсомол меня приняли.

Не зная, как нужно поступать в таких случаях, я по-школьному поднял руку и сказал, что все свои силы, а если понадобится, то и жизнь, отдам делу мировой революции.

* * *

Несколько дней мы с Анной Петровной ждали, когда заберут оружие. Мы прислушивались к каждому стуку на лестнице, а когда ложились спать, запирали двери на ключ.

За оружием никто не приходил. Мы решили подождать денек-другой, а потом напомнить чекистам о тайнике.

Напоминать не пришлось. Ровно через неделю после моего посещения Чека я задержался в школе и уже в сумерки возвратился домой. На мой звонок открыл дверь незнакомый военный. Едва я переступил порог, навстречу мне вышел Борода.

— А, хозяин, здорово! — заулыбался он. — Заходи, заходи в свой арсенал! — И матрос пропустил меня в комнату. Здесь все было сдвинуто со своих мест. Диванное сиденье и несколько винтовок стояли прислоненные к стене. В диване оставалось ружье, похожее на старинный мушкет, с раструбом на конце ствола, и какие-то картонные пачки.

— Ну, земляк, прежде всего — поздравляю тебя с вступлением в комсомол! — Матрос крепко тряхнул мою руку и добавил: — Это, палка-махалка, большое дело. Только помни: вступить в комсомол — это не просто получить членский билет — и руки в брюки: я, мол, комсомолец, это… — Он, не договорив, посерьезнел. — А теперь, браток, займемся делом. Что тебе говорила Катря про этот склад?

— Никогда и ничего! Я его обнаружил по запаху.

— А про Петренко тоже ничего не рассказывала?

— Нет.

— Ну, а соседа часто видал? О чем были разговоры?

— В последний раз я видел Петренко недели две назад. Зашел он вечером к нам в комнату, спросил, бываю ли я в театре. Предложил в любой день, когда захочу, обратиться от его имени к администратору товарищу Любченко.

— Обращался?

— Нет! Билеты достать нетрудно. Зачем же кому-то кланяться?

— Ишь ты, какой гордый! Больше ни о чем с Петренко не разговаривали?

— Еще как-то он зашел к нам и попросил у Самсона Павловича чернильницу и перо.

— Вот еще пи-са-тель нашелся, — насмешливо протянул чекист. — Писатель! А знаешь, кто такой Петренко? Бандит-петлюровец, а Катря была связной, принимала и выдавала оружие. Ты, земляк, в рубахе родился. То, что ты спал на диване, мешало тем «чекистам» получить патроны. Вот они и договорились с Катрей, что дверь откроешь ты. Подкалечили бы тебя, взяли бы что надо, ну, может, прихватили бы что-нибудь из хозяйских вещей, чтоб походило на грабеж, и — айда! Ты показал бы следователю, что сам впустил их, Катря осталась бы непричастной, а явка и «склад» сохранились. Понятно? Молодец, земляк, что не впустил, не испугался!

Я вспомнил лужицы воды и снег на кухонном полу и почувствовал холод во всем теле.

В диване оказалось шестнадцать винтовок, ручной пулемет «льюис» и две тысячи винтовочных патронов. В комнате Петренко нашли четыре пистолета и несколько ручных гранат, а из Катриного сундучка извлекли обрез, два нагана и патроны к ним. Борода велел своим помощникам собрать оружие и вынести его черным ходом.

— Да так, чтоб соседи не видели, а то, — подмигнул он, — пойдут слухи про восстание или еще что похуже. А вы, — обратился он ко мне и Анне Петровне, — про обыск и оружие никому не рассказывайте.

— А что будет Катре? — спросил я.

— Катре? — Чекист подумал. — Что с нее спросишь, она несовершеннолетняя. Посидит несколько месяцев в колонии. Поймет, что к чему! Будь здоров, палка-махалка!