Смилодон в России - Разумовский Феликс - Страница 56

1) оставить все чины у дверей, равно как и шляпы, а наипаче шпаги;

2) местничество и спесь оставить тоже у дверей;

3) быть веселым, однако ж ничего не портить, не ломать, не грызть;

4) садиться, стоять, ходить как заблагорассудится, не смотря ни на кого;

5) говорить умеренно и не очень громко, дабы у прочих голова не заболела;

6) спорить без сердца и горячности;

7) не вздыхать и не зевать;

8) во всяких затеях другим не препятствовать;

9) кушать сладко и вкусно, а пить с умеренностью, дабы всякий мог найти свои ноги для выходу из дверей;

10) сору из избы не выносить, а что войдет в одно ухо, то бы вышло в другое прежде, нежели выступит из дверей.

Вникал Буров со тщанием, не торопясь, чтобы успеть как следует осмотреться. Дело происходило в уединенной эрмитажной зале, народу было немного, дюжины две, строго говоря, очко. Развлекались не мудрствуя, не напрягая интеллект – кто играл в билетцы, кто в жмурки, кто в веревочку, кто гадал, кто ворожил, кто тешился беседой. Штрафник князь Нарышкин, наказанный за все хорошее, с гримасой Сократа, выцеживающего свой яд, тянул холодную воду из необъятного стакана, ему предстояло еще чтение «Тилемахиды». В целом обстановочка была убогая, не галантное веселье в наивысшем свете, а посиделки пенсионеров где-нибудь в ЖЭКе. Хорошо еще, что ни Шешковского, ни прочей сволочи на расстоянии прямой видимости не наблюдалось. Из знакомых лиц был только Разумовский, сумрачный, насупившийся, уже изрядно выпивший. В гордом одиночестве томился он за шахматной доской, однако же не играл – читал чувствительную муть занудливого Дюкре-Дюмениля. Словно от барбоса, готовящегося сорваться с цепи, все держались от него подальше.

– Ну что, князь, вы прониклись написанным? До глубины души? – с улыбочкой подплыла императрица, прищурилась лукаво, повела рукой. – Ну тогда прошу, прошу к нашему шалашу. А то уже пора давать вам воинское звание, мы ведь тут все с чинами. Умеете ли вы, князь, делать что-нибудь такое, особенное, несуразное, гримасу какую, шуткование изрядное? Барон Ванжура, например, может опускать волосы аж до самых бровей, за что и жалован чином капитана. Полковник Безбородко, извольте видеть, отменнейше изображает картавого, а я, – ее величество потупилась, потом улыбнулась с милой непосредственностью, – способна только так… За что и числюсь здесь поручиком, – и она мастерски, без всякого труда пошевелила правым ухом, причем настолько ловко, что тесный круг зааплодировал – ну и дар Божий! Ну и талант! Талантище!..

– Что-нибудь такое? Этакое? Извольте.

Буров тоже показал себя, в грязь лицом не ударил. Сперва изобразил «флажок».[474] на карточном столе, потом взревел голосом бешеного мартовского кота и в заключение продемонстрировал хитрость – голыми руками разбил бутылку с английским портером[475]

– Вот это да! – разом выдохнул тесный круг. – А ведь достоин чина генеральского.

– Генерал-майорского, – живо уточнил завистливый мужской голос.

– Да нет же, нет, он полный генерал, – томно возразил медоточивый женский, и все общество направилось к столу – бить бутылки. О Бурове сразу же забыли, и он пошел играть в шахматы с Разумовским, давно уже делавшим ему незаметные, но весьма красноречивые знаки.

– Здорово, хлопче, – мрачно произнес экс-гетман, кашлянул и передвинул пешку куда глаза глядят. – Ты давай смотри, держи-ка ушки на макушке. Шешковский тут такое распускает про тебя, что будто ты шпион масонский, лазутчик Калиостров, империи Российской первый враг. Да и Платошка Зубов жалится, скулит, болтает языком, что, мол, жестоко пострадал, безвинно, через тебя лишился естества мужского, тем самым матушку-императрицу обездолив. Брат Валерьяшка вторит ему, тебя изрядно лает, грозит и тоже за яйца держится. Ты, хлопче, вот чего. Ехал бы отсюда, валил бы, пока не поздно еще, Россия знаешь какая большая. Иначе будет тебе полный мат, и никакие рокировки не помогут, а уж Орлов-то твой задрипанный и подавно, потому как сам едва живой, еле-еле стоит на ногах, дышит на ладан. На вот, возьми на дорожку, – с этими словами он оторвал пуговицу от камзола – бриллиантовую, огромную, какою убить можно, быстро сунул Бурову, тягостно вздохнул и резко смешал фигуры на шахматной доске. – Вали, хлопче, вали. Тесно тебе здесь, узко, не развернуться душой… Прощай.

Выругался вдруг матерно, не хуже Чесменского, встал и медленно, не глядя ни на кого, потерянно подался из зала. Шахматная партия закончилась. Настало время ужина.

Пищу и напитки принимали во внушительной, с окнами в висячий сад столовой комнате. Кормили у ее величества неплохо, на манер Чесменского, хотя все больше на французский лад – ни тебе щей, ни тебе кулебяки, ни тебе молочных поросят, фаршированных кашей. Все больше всякие там средние антрме вроде индейки с шио, рулады из кролика, куропатки с трюфелями, вьюны с фрикандо, фазаны с фисташками, маринады из цыплят да бесчисленные салаты. Бурову, впрочем, было все равно, держался он за столом на редкость скромно, ничего порционного не ел, брал исключительно от общих блюд, да и то непременно сам: то голубенка вытащит из ракового желе, то фаршированного жаворонка выудит из соуса, то ломтик ветчины возьмет с огромной позолоченной тарелки. Не то чтобы постился – бдел. Категорически был против мышьяка, цианистого калия или прочей какой гадости. Шла бы ты, девушка Геката,[476] на хрен малой скоростью. А вокруг ничего, не смущались, кушали весьма сладко и на зависть вкусно, не миндальничая, от пуза. Государыня, к слову сказать, ни в чем от своих подданных не отставала и особо жаловала высочайшим вниманием котлеты «бомбы а-ля Сарданапал», изобретенные поваром Потемкина-Таврического. Глаза ее блестели, щеки разрумянились, на вдохновенном лбу выступила испарина.[477]

Наконец свершилось – после кофе с пирожными и тортами с кремом Бурова позвали-таки в закрома – лицезреть сокровища ее величества. Что ж, предлог был неплох. Впрочем, коллекция гемм, монет, эстампов и камей была тоже очень ничего. Попутно Бурову показали раритеты: филигранной работы туалет царевны Софьи Алексеевны, хрустальный кубок императрицы Анны Иоанновны, серебряная пудреница цесаревны Елисаветы Петровны, финифтяная золотая чарочка царя Михаила Федоровича, часы, служившие шагомером его величеству Алексею Михайловичу, модель скромного домика в Саардаме, в котором обитал Петр I, – с мельчайшими деталями, игрушечной мебелью и куклой – копией хозяйки, сделанной потрясающе мастерски, со всеми анатомическими подробностями.

Экскурсия выдалась занятная, на удивление запоминающаяся. Таинственно мерцали свечи, сверкали камни и драгметаллы, ее величество была мила, давила шармом и интеллектом и то и дело залезала плечиком Бурову в интимную зону.[478] Заигрывала чинно, с достоинством – по-королевски. В общем-то, и не заигрывала даже, вела Бурова высочайшей дланью аки быка на веревочке. А он валял себе добрейшего дурака, держался на пионерском расстоянии и ни на какие ухищрения не реагировал – больше интересовался не женскими прелестями, а сокровищами Российской империи. Ах, какая замечательная позолота! Что за прелесть этот канделябр! Ну право, разве же не чудо эта ваза с изображением голубков! Ее величеству, мягко говоря, в конце концов все это очень не понравилось.

– Что ж это вы, князь, никак боитесь меня? – с холодом заметила она, и в голосе ее послышалась досада. – Я ведь, чай, не кусаюсь. Или, может, общество мое вам и вовсе не по нраву?

Все в ней выдавало горечь и разочарование – вот ведь дубина, вот ведь дуболом. Оказали дуралею высшую честь, готовы облагодетельствовать его и без аттестации Брюсочки. А он, а он…

– Робок я, ваше величество, по женской-то по части, – с чувством закосил под недоквашенного Буров, дрогнул подбородком и страдальчески вздохнул. – Да к тому же ранен жестоко, контужен в бою, лишен наполовину мужского естества. Зело судьбой обижен, обделен, в пору удавиться…