Легенды Крыма - Кузина Т. Т. - Страница 48

Уже несколько дней не встречались они и не знали — живы ли или нет.

Но в праздник Василевс, менее старый, чем другие, ударил в церковное било и когда на зов его никто не отозвался, догадался, что Павло и Спиридо оставили его одного навсегда.

Стоят рядом кони, не думают один о другом, а уведут одного — скучает другой.

Взгрустнулось Василевсу. Видно близок и его час.

— Савва, преподобный отец, — молился Василевс, опустившись на церковную плиту, и думал о близком конце.

Но стих ураган, и в церковное оконце залетел солнечный луч.

Обрадовался ему Василевс. — Может быть, еще поживу.

Придет весна, запоет в лесу хоралом птиц, закадит перед Творцом благоуханием земли.

— Докса си, Кирие, докса си. Слава Тебе, Господи, слава Тебе.

Так думал Василевс и улыбнулся своей мысли.

— И хора инэ одельфи дие липие.

— Радость и печаль — сестры, только одна стоит впереди и не хочет оглянуться на другую, пока не случится.

Распахнулась тяжелая дверь. Оглянулся Василевс.

У входа сверкнули мечи.

— Вот монах, — крикнул передовой, и рванул Василевса за руку, чтобы показал, где скрыты богатства.

Потянулся Василевс взглядом к алтарю. Он последний, кто служил перед ним, кто благодарил Творца за радость жизни.

Убьют его, запустеет храм, рухнут стены.

И воззвал к Савве, чтобы спас обитель.

Точно спала на миг пелена с глаз, озарилась церковь лучистым светом, и из-за престольного камня поднялся в свете высокий старик.

И когда напавший ударил Василевса мечом и брызнула на пол его кровь, светлый старик коснулся рукой престольного камня.

И из него истек источник живой воды.

— Мегас и Кирие, ке фавмаста та ерга су. Велик Ты, Господь, и чудны дела Твои.

* * *

Прошли тысячи зим мягких и суровых, забыли в Айса-вах о святом Савве, а источник бежит по-прежнему из-под престольного камня и там, где пробегает светлый ключ — растут цветы и плоды, и радуется человек.

Кэдэ

Кошка, когда крадется, чтобы поймать птицу, не так была хищна, как Назлы — дочь Решеида.

Ах, Решеид, Решеид, Аллах знает, как наказать человека.

В Демерджи боялись Решеида. Злой был человек; злой и хищный, как старая лисица. Тихо говорил; балдан татлы — сахарное слово знал, улыбался, придумывая человеку обиду.

Пошла Назлы в отца. Ласкалась, хвалила его; распускалось у отца сердце, как благоухающая роза.

Тогда дергала Назлы отца за бороду, царапала, кусала его, и убегала в жасмин. Не достанет ее там отец.

— Хи!

Скрывал Решеид от людей свое горе и по-прежнему был важен, когда на улице ему кланялись и свои, и чужие.

На много верст кругом знали Решеида. От Демерджи до Алушты тянулись его сады, а тратил на себя меньше, чем слепой Мустафа.

Напрасно все это, Решеид-ага.

Умрет богач, не больше останется, чем от бедного.

Ехал Решеид из Алушты, продал Хахылгана.

Если побить больного по спине и потом продать белого петуха, — хахылгана, то, когда начнут зеленеть деревья, вся твоя болезнь перейдет к другому, кому продал хахылгана.

Болел у Решеида давно живот, теперь больше не будет болеть.

Шла дорога в гору. Устали лошади бежать, устал Сейтар погонять.

— Айда, Сейтар, — сердился Решеид.

Не свои были лошади, чужих нанял, нечего было жалеть.

Смотрел Решеид-ага на свой сад, приятно было.

Миндаль оделся листьями, другие деревья были в цвету.

Думал Решеид: — Кто-нибудь двадцать тысяч даст, опять не отдам.

Оглянулся назад. Высоко поднялись. Синее море, как стена стало. Красиво было смотреть. Только не подумал об этом Решеид-ага, о другом думал.

— Как много добра даром пропадает. Когда кушают люди, сколько сала на тазу остается…

Мяукнула у плетня кэдэ, кошка.

— Отчего кэди эти, например, нельзя есть? Ну, сам не ешь, гостей можно накормить. Прибавить курдюку — хороший пилав будет.

Приехал домой, рассказал Назлы, что думал по дороге.

Смеялась Назлы.

— Вот хорошо. Непременно сделаем так. Соберем соседских кошек. Сама резать буду. Позовем гостей из Шумы!

Рад был Решеид посмеяться над шуминцами.

Давно хотел их наказать за то, что не продали ему леса.

— Сделаем. Только смотри, никому не говори.

Пропала кошка у одного, у другого. Мало ли куда могла забежать. Не удивились.

Удивились, что Решеид-ага гостей из Шумы позвал всех, кто бороду запустил.

— Не даром.

Подала Назлы плов. Дымился рис, только немножко неприятный запах был. Точно кошка близко ночевала.

Однако шуминцы ели, некоторые даже хвалили.

— А ты отчего сам не ешь? — угощала Назлы отца.

— Попробовал бы, как я приготовила.

Отплюнулся в сторону Решеид, смолчал.

А шуминцы хвалили.

— Хорошая хозяйка у тебя дочь, ох, хорошая, в тебя вся пошла.

И много еще другого говорили хозяину.

Только икнул один и показалось ему, что в животе у него мяукнула кошка.

Слышали другие, подумали:

— Обрадовался человек, что в гостях объелся.

Однако, когда на ночь вернулись в Шумы, не у одного, у всех замяукало в животе.

Не спали всю ночь, мучились, точно кто царапал внутри.

А старый Асан чуть не умер.

— Да что ты, кошку что ли съел, — сердился на него сын, потому что тот не давал ему спать.

И подумал Асан — не посмеялся ли в самом деле над ними Решеид-ага, не накормил ли дрянью.

А наутро вся деревня узнала, что накормил Решеид-ага людей пилавом из кэдэ.

Шли мимо два демерджинца и посмеялись над глупостью шуминцев.

Обрадовались, кошатины наелись. Мяу, мяу!

И стало от всех шуминцев после этих слов пахнуть кошками. И через месяц, и через год, и через десять лет, и даже теперь не прошло. Если едешь мимо Шумы — слышишь кошку.

Может быть, что и прибавил; не прибавишь — хорошо не расскажешь.

— Артмасы — ганиме.

Только одно правда. Если проезжаешь по шоссе мимо Шумы, не дай Бог сказать “мяу”.

Лучше молчи.

Хорошо если тебя обругают, или плюнут, случится топор, и топор вдогонку полетит. А не веришь — испытай сам. Крикни, проезжая, “мяу”.

Посмотришь, что выйдет.

Гюляш-Ханым

Туды-Мангу-хан был похож на быка с вывороченным брюхом; к тому же он был хромой и кривил на один глаз.

И все дети вышли в отца; одна Гюляш-Ханым росла красавицей. Но Туды-Мангу-хан говорил, что она одна похожа на него.

Самые умные люди часто заблуждаются.

В Солгатском дворце хана жило триста жен, но мать Гюляш-Ханым занимала целую половину, потому что Туды-Мангу-хан любил и боялся ее.

Когда она была зла, запиралась у себя, тогда боялся ее хан и ждал, когда позовет.

Знал, каков бывает нрав у женщины, когда войдешь к ней не вовремя.

А в народе говорили, будто ханша запирается неспроста. Обернувшись птицей улетает из Солгатского дворца в Арпатский лес, где кочует цыганский табор Ибрагима.

Попытался было сказать об этом Туды-Мангу-хану главный евнух, но побелело от гнева ханское око и длинный чубук раскололся о макушку старика.

Помнил хорошо хан, что вместе с Гюляш-Ханым пришла к нему удача, — так наворожила ее мать. И любил хан цыганку-жену, потому что первым красавцем называла она его, когда хотела угодить.

Улыбался тогда Туды-Мангу-хан, и лицо его казалось чебуреком, который сочнел в курдючном сале.

И всегда, когда хан шел на Ор, он брал с собой Гюляш-Ханым — на счастье, чтобы досталось побольше добычи и была она поценнее.

Один раз добыл столько, что понадобилось сто арб.

Была удача большая, потому что Гюляш-Ханым не оставляла хана, даже когда он скакал на коне.

Но арбы шли медленно, а хану хотелось поскорей домой. Позвал он Черкес-бея и поручил ему казну и Гюляш-Ханым, а сам ускакал с отрядом в Солгат.

Весел был хан, довольны были жены. Скоро привезут дары.

Только не всегда случается так, как думаешь.