Легенды Крыма - Кузина Т. Т. - Страница 32

Не опуская головы, не глядя ни на кого, а обратив взор куда-то далеко-далеко, так стояла. На что она смотрела — никому не было ведомо. А было на что глядеть Оксане далеко через всю степь. И видела она того, кого хотела видеть.

Не случился в ту несчастную пору в селе Павло. Где ты, мой горицвет, казаче мой?! Пусть люди не могли сказать, где я — кто убит, кто в полоне. Но неужели сердце казачье, неужели оно молчит, не говорит тебе ничего? Павло услышит. Павло узнает, он все равно придет. Только бы не трогали, только бы девичью честь не порушили. Ведь муки примет Павло. Какой он, знает Оксана. Знает душу своего казака. Гнев его великий и очи огненные, и плечи широкие, и руки могучие! Знает Оксана: этот гнев поведет его по выжженным дорогам. Только бы дождаться.

Не глядела Оксана, как все больше торг разгорался, как все более жадно горели глаза у хозяина, как потирал он руки и сгибался почти вдвое, похаживая вокруг нее и только издали показывал пальцем, не трогая девушки. Не смел…

Вот и продана Оксана. Потеряла она из виду старого Остапа и всех своих. В фургоны позапихивали невольников. Стали запихивать и ее. Попробовала сопротивляться — ударили. Поглядели бы, как повела плечом Оксана, когда впервые в жизни ее ударили. Больше ее не ударят. Так говорила Оксана всем видом своим. И больше ее не били.

Привезли. Чужой город, непонятный. Грязный, пыльный — как будто со всех гор смели мусор в эту яму. Только в одном месте красовался дом, какого еще не видывала Оксана. Но не проявляла она ни к чему интереса, не любопытствовала. Оставалась такою же каменно прекрасною, не поднимая глаз. Слуги привели ее в помещение, где было очень много женщин. Не понимала Оксана, зачем в одно место столько женщин собрали, а мужиков нет.

Вдруг из-за двери глянули на нее глаза девичьи — синие, ясные и такие скорбные, что у Оксаны сердце словно кто-то рукой повернул. Ох, горюшко, наша украиночка. А синие глаза неотступно преследовали ее. Так долго одними глазами и разговаривали. Одна у другой спрашивала, одна другой отвечала. Разговор был длинный и тяжкий. Ничего хорошего синие глаза не сказали. Никак не обнадеживали глаза черные. Поговорили-поговорили и сникли.

Подружились девушки. Много тяжкого рассказала синеглазая о гареме, о неволе.

— Почему такая белая, — спрашивала Оксана подружку, — почему солнце не ласкает никогда твоего лица, почему ты от него прячешься?

— Ты посмотри, где сижу, шью, — отвечала синеглазая. — Вот станок, вот пол земляной, вот маленькое оконце за решеткой, вот евнух, вот еще станок. Наверное, и тебя посадят, будешь, как и я, вышивать соняшники, вспоминать Украину родную. И ты, как я, будешь мечтать: поплывет чайка-лодка, и ты с ней уплывешь далеко по Днепру домой, может, мать жива, может, батько что скажет…

Ничего не ответила Оксана. Но видно было, что она не будет шить, не будет сидеть в этой дыре, она лучше перережет себе горло, лучше разобьет голову об эти стены, она еще не знает, что сделает… Она задушит того, кто к ней прикоснется.

Не трогали Оксану евнухи и к хану не вели. Ждали, что ослабнет духом, а тело не стали портить. “Будем кормить сладко, одевать красно, неправда, сломится, не таких ломал гарем”, — думали.

Но Оксана, обряженная, сидела молча. С трепетом проходили мимо нее евнухи. Просили у нее помощи все слабенькие, истощенные, сломленные. Как крепость в гареме была Оксана. К такой не подойдешь, не крикнешь.

Шли дни — тоскливые, серые, один на другой похожие. Чем заняться Оксаночке, привыкшей к широким степным просторам, к яркому солнцу? Сколько было дарено природой и жизнью, теперь только оценила она по-настоящему. И милое сердцу родное село, и тихие вербы, чистые воды и ясные зори, девичий смех и задушевные песни.

А Павло! Лучше бы ей не думать о нем. Это надо прятать очень глубоко, это может сломить. Украина, гей, гей, земля родная!

Но никто не видел Оксану плачущей, никогда. Какая-то огромная внутренняя сила поддерживала девушку, и она оставалась такою же непоколебимой. Как родная мать, ходила она меж полонянок, утехой им была и защитницей.

Все бывает на земле, все случается. Привели как-то в гарем евнухи женщину — старую, сердитую, рослую — с товарами заморскими. Там и для мастерских пряжа тонкая, шелка мягкие, там и кружева, каких еще глаза не видали, там и парча камзольная, тонкая, как дуновение ветра, чадра черная, желтая, синяя. Ох, какое женское сердце утерпит! Товары ласкали глаза и пальцы. Осторожненько откладывали женщины, что кому понравится. Оксана ничего не откладывала.

Торговка в чадре, лица не видать, а глаза не старушечьи, быстрые. Посмотрела в эти глаза Оксана — и у нее тяжело заходила грудь. Павло! Вот сейчас или смерть или волюшка.

Старуха все распродала. Когда большая корзина до дна дошла, знак Оксане только глазами подала: иди, мол, девушка, за мной, дам тебе самое заветное. Евнухи решили — пусть идет эта каменная, может, чем-нибудь прельстит торговка ее сердце девичье, может, мы ее, наконец, купим.

За высокий тополь зашла Оксана. Впервые услышали евнухи, как она засмеялась, вздохнули облегченно. “Ну, теперь будет нам легче, — думали, — не будет больше гневаться”.

Кряхтя и охая, взяла старуха корзинку на плечо, прикрыв старым платком, потихоньку поплелась на улицу. Никто не задержал и чадру не поднял — грех великий.

Кто знает, сколько усилий приложил Павло, сколько стараний приложили его дружки, пока достали товаров всяких, пока проникли в ханскую столицу, во дворец. Сердце вело Павла незнакомыми дорогами, любовь привела его в самое гнездо осиное. Тут бы ему быть схваченным да на кол посаженным. А вот этого-то и не случилось.

Согнувшись, сидела Оксана в корзине, не дыша. Ох и гневалась же она на себя, на свое тело крупное, на свою мощь казацкую. Ей бы тоненькой быть, тогда не гнулись бы так плечи казака.

Наконец вынес Павло корзину в далекий переулок, поставил ее, прислонив к стене.

С гиком, с криком по пустому переулку промчались всадники. Трое от них отделились. Татары… но речь не татарская, речь родная, ласковая, мягкая.

Гей-гей, Оксана. Оксаночка. Вот и она на коне, корзина брошена. Выпрямившись в могучий рост, вскочил на коня Павло — и помчались. Оксана в середине, всадники окружили ее плотным кольцом, едут быстро-быстро. Казалось, каждый и свою силу передал коню.

Эй, скорее, скорее, дальше, дальше. Вот туда, за гору высокую, за лесок зеленый.

Вынесла всех сила молодецкая, удаль богатырская. Вынесли всех верные кони казачьи. Вот уже родные бескрайние степи, вот чистые воды и ясные зори…

Далеко позади остались высокие стены ханского дворца, свирепая стража ханских палат, неумолимый гнев хана. Все это, даже самую смерть победила любовь крепкая, любовь верная, дружба казацкая.

Об озерах целебных

Гей, вы, кони сильные, кони казачьи! Мчите быстрее стрел татарских острых, ветер обгоняйте! Несите невольников израненных к садам вишневым, к родным зорям и водам днепровским…

Гей, на волю! На Украину родную!..

Мчат по степи крымской, палящим солнцем выжженной, отважные запорожцы. А тревожные думы назад летят. Там, над поганым Гезлевом еще пожар гудит, остыть не успели мертвые побратимы. Много их полегло сегодня в городе печали, городе рабства.

Но еще больше вырвалось на волю. Вот они рядом, на конях. Слабые, изголодавшиеся, как былинки, на ветру шатаются. Не верят еще своему счастью.

Скачут кони… Скачут…

А долго ли выдержат бешеную гонку? Удастся ли от погони татарской всем скрыться? Скоро, ох, скоро притомятся казачьи кони! А орда не дремлет…

— Сто-ой! — разнесся над степью суровый голос атамана.

Сгрудились казаки. Спрыгнул атаман с коня, к земле ухом припал. Слышит он, как гудит-стонет земля от дальнего топота конского…

И молвил атаман:

— Всем нам нету отсюда дороги, братья казаки. Отдайте лучших коней людям, нами спасенным. Пусть с проводниками мимо озер соляных на Украину скачут. А мы тут останемся. Дорогу басурманам закроем.