Сердце Льва — 2 - Разумовский Феликс - Страница 31

Хорст (1980)

Пришла Валерия в себя от ощущения чего-то лишнего в своем теле. Застонав от слабости, она открыла глаза и сквозь призрачную пелену увидела женщину, пожилую, добрую, в белом — приветливо улыбаясь, та всаживала ей иголку в вену.

— А, вам уже лучше, слава богу.

— Кто вы? — Воронцова поняла, что лежит безо всего под крахмальными хрустящими простынями и, собрав в кулак всю свою волю, справилась с пеленой перед глазами. — Где я?

— У друзей, дочка, у друзей, — раздался низкий и глухой мужской голос, и Воронцова увидела гиганта, широкоплечего, седого, с начальственной осанкой. — Тебя ведь звать Марией, дочка, верно? — участливо спросил он, и мощный голос его дрогнул, сел, превратился в шепот. — Хорстен писал мне о тебе. Ах, Хорстен, Хорстен! Бедный, бедный мальчик мой!

Все это было очень похоже на провокацию — слишком уж искренно, чувственно, на саднящей ноте.

— Никакая я вам не Мария. Требую американского консула, — Валерия нахмурилась, сдвинула брови, дернувшись, хотела сделать протестующий жест, но не смогла — добрая женщина уже глубоко всадила ей иглу в другую руку.

— Потерпите, милочка, потерпите. Сейчас вам будет совсем хорошо.

— Да, ладно тебе, дочка, ладно. Я же дядя Курт, учитель Хорста, — гигант раскатисто ударил себя в грудь, миролюбиво улыбнулся и, чтобы не осталось ни малейшего сомнения в его искренности, похлопал Валерию по плечу. — А ты Маша, русская либлих фройляйн нашего Хорстена. Маша с Петроградской.

Да, похоже, у старого доброго Курта с информационным обеспечением было не очень. Только Воронцовой на это было наплевать.

— Валерия Евгеньевна, законная супруга Хорста, — веско и безапеляционно представилась она, и в голосе ее, все еще слабом, отчетливо послышалась тревога. — Как он там? Его укусила вобла.

— Плох, дочка, плох, — гигант насупился, проглотил слюну. — Собственно, как плох, состояние стабильное. Кома. А что касаемо этой твари…

Кашлянув, он замолчал и деликатно отвернулся, потому что женщина в белом занялась вплотную ягодицами Валерии. Быстро испятнав их точками уколов, она собрала инструмент, добро улыбнулась и вытянулась по стойке смирно.

— Группенфюрер, все в порядке. Жить будет.

— Спасибо, гауптштурмфюрер, вы свободны, — он присел на табуретку у кровати Воронцовой и трогательно, с отцовской нежностью поправил сбившееся одеяло. — Так вот, что касаемо этой твари, дочка. Это был опытный образец. Наши ученые вывели редкую породу воблы, с ядовитыми железами, с тем, чтобы в реках советского Нечерноземья она кусала на водопое скот. Здорово придумано, да? — хмыкнув, Курт впервые за все время улыбнулся, выпятил губу, подбородок и грудь, но тут же страшное, в глубоких шрамах лицо его снова затуманилось. — Но только на деле, дочка, ни хрена не вышло. Вначале от бескормицы вымер колхозный скот, а следом особая, выпущенная в реки советского Нечерноземья вобла. Не вынесла плотин и удобрений. А вот здесь, на Амазонке, прижилась, кусает, стерва, всех кого ни попадя. Хотя сушеная, с баварским пивом очень даже ничего. Главное — не есть ее вместе с головой. А то ведь противоядия наши ученые так и не придумали. Впрочем хрен его знает, прогресс не стоит на месте. Я уже отправил шифртелеграмму в Шангриллу, фюрер не даст пропасть таким борцам как Хорст. Хорст, Хорстен, бедный мальчик мой…

Настроение у старого Мольтке было мрачным — события последних дней не радовали. Вначале первый зам, оберштурмбанфюрер Диц, в борделе и в пьяном виде наступил на скорпиона. Босиком, на большого черного, боль от укуса которого сводит с ума и держится не менее двух суток, причем не помогают ни антибиотики, ни анальгетики. Так что пришлось давать этому гаду общий наркоз. Затем второй зам, штурмбанфюрер Мильх, опять-таки в борделе и опять-таки в пьяном виде, наступил на любимую мозоль капаэристу из местных. Опять-таки большому и опять-таки черному. Так что два дня лежал потом под наркозом, не помогали ни анальгетики, ни антибиотики. И вот последняя капля — Хорст. Хорстен. Лучший из лучших, почти что сын… Еще слава богу, что эта Валерия Евгеньевна сделала все как надо, отсосала качественно. Да и поливакцина оказалась хороша. Теперь все решает время.

Да, мрачен и суров был старый Курт Мольтке, и первопричина этого крылась, строго говоря, не в одних лишь событиях дней последних. Давно уже, словно гвоздь в пальме, гнездилась на сердце у него тревога, с тех самых пор, когда какие-то сволочи принялись рубить леса по всему бассейну Амазонки. Лихо взялись за дело, с тракторами и бульдозерами. Этак можно в чистом поле остаться, без штанов, во всей красе, на виду у мировой прогрессивной общественности. А хвалиться, честно говоря, особо нечем. Не осталось ни чести, ни совести, ни любви к фатерлянду — курсанты не верят ни в бога, ни в черта, ни в фюрера. Что ни выпуск — бандиты, террористы, дезертиры. Какая там великая Германия, какая там, к чертям собачьим, Шангрилла… Кстати там дела тоже не хороши. Уроды русские взорвали над Антарктикой бомбу, нарушили тем самым озоновый слой, и теперь на Южном полюсе повышена температура, что приводит к таянию материковых льдов. По слухам капает уже в бункере у фюрера, и ходят разговоры о предстоящей эвакуации. А куда сунешься с арийской-то идеей, если джунгли вырубят и льды растают? Разве что на Луну. А все же хороша задница у этой русской бабы, сразу видно, Хорст не промах, понимает, что к чему. Чем-то напоминает задницу русской шифровальщицы, что работала с одним уродом из окружения Шеленберга. Ее еще потом отправили в Швейцарию, к нейтралам. Да, русские они все такие, ядреные, задастые, ногастые, буферястые. Как баварки. Те тоже бабы гладкие, в теле… А, кажется, заснула. Ну, баюшки баю.

— Спасибо вам, дядя Курт, — прошептала, не открывая глаз, Валерия, сдержанно, беззвучно зевнула и, повернувшись на бок, очень по-детски положила щеку на ладонь, — за все.

Чтобы он не заметил, что щека стала мокрой.

— Ладно, ладно, спи, дочка, спи, — коротко буркнул Курт, встал, тронул Воронцову за плечо и, резко отвернувшись, быстро пошел из комнаты. Страшный, цвета булатной стали, глаза его влажно поблескивали.

Андрон (1982)

Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это. Настала, конечно, не сразу. Сначала была весна с многотрудным открытием, дарвиновскими выгоночными тюльпанами, денежной суетой Восьмого марта, вычурной помпезностью Первого мая и скорбным разгуляевом Девятого. Прибалтика, крестясь, толкала диссидентскую «Айвори флоридейл», цыганки — краснодарскую, еще не разрешенную розу, Михеевна из кафешки — паленую, левозакатанную водку. Тучами роилась мошкара, радостно набухали почки, яблони окутывались благоуханным кружевом, соками нечерноземья наливались озимые. Весна идет, весне дорогу. И вот все это в прошлом, настало-таки лето красное.

— А не кажется ли тебе, Андрей, что занимаемся мы с тобой вульгарным онанизмом? — спросила как-то Полина на совещании трудового коллектива. — Ну да, здесь хапнешь, там урвешь, где-то чего-то отдербанишь. Мелко, пошло, не чувствуется центральной идеи. А идея-то есть, — она многозначительно прервалась и подмигнула хитро. — Старая, как мир. И гениальная, как все простое. Думаешь, реклама двигатель торговли? Фигушки, спекуляция! Взять в госторговле гвоздики по тридцать коп, озадачить цыганок, и дело в шляпе. Пусть втюхивают по рублю и отбиваются по семдесят, всем хорошо. А где гвоздики взять, найдем, у меня знакомая завсекцией в цветочном магазине… Масштабно надо мыслить, масштабно…

Андрон слушал молча, курил. Честно говоря, не лежала у него душа ко всяким там игрищам с законом, и так работенка та еще, криминала хватает. А с другой стороны денег сколько ни зарабатывай, всегда мало. Анджеле, Тиму, туда, сюда, автомобильный дефицит этот жуткий… Арнульф, сволочь, обычное печенье не жрет, подавай ему овсяное. В общем подумал, подумал Андрон да и согласился — кто не рискует, тот не пьет шампанское. И закрутились, завертелись колеса спекуляции, точнее любимой Андроновой шестидесятидевятисильной «шестерки». Каждый божий день в нее грузились короба с гвоздикой, которая затем оказывалась в лапах у цыганок, и те под предводительством брылатой Марфы умело втюхивали символ революции народным массам. Крутились колеса, летели дни, шуршали пачки измятых бумажек, подделка которых преследовалась по всей строгости советского закона. Все лето одно и то же — пыль, жара, товарно-денежные отношения. Деньги, деньги, деньги. Жизнь, отданная нет, не науке, и не искусству — барыге. Настала осень, но ничего не изменилось — сентябрь выдался на редкость теплым, все также хороводили с гвоздиками цыганки, по-прежнему шуршали, собираясь в пачки, дензнаки. А потом вдруг пошли дожди, и нежданно-нагаданно объявился командировочный Семенов. Только был он уже не старый жизнерадостный майор, а молодой полный пессимизма подполковник. Весь седой, прихрамывающий на правую ногу, с усталым, будто выцветшим взглядом.