Нелегкий флирт с удачей - Разумовский Феликс - Страница 34

— Ой, Серега, смотри. — Женя вдруг застыла, нагнулась, и по ее лицу расплылась блаженная улыбка. — Это же белый. Какой красавец!

— Подберезовик это, черноголовик. — Прохоров осторожно, чтобы не повредить грибницу, выкрутил изо мха крепенькую ножку, глянул снизу вверх спутнице в лицо и усмехнулся — немного же нашей женщине нужно для счастья!

Они общались с природой уже более двух часов. Вначале нелегкая занесла их в болотину — худосочные березки, глухое чавканье под сапогами, буйная зеленая осока. Однако, когда взяли к югу, низина превратилась в еловник, стали попадаться сыроежки, и вот, о радость, Женя опустила в корзину первенца — неказистый, тронутый слизнями подберезовик. Это у нее он первенец, а у Прохорова их уже с десяток, пара белых да моховиков с полдюжины — на жареху хватит. В лесу надо под ноги смотреть, а не восторгаться красотами природы. Все равно золото пожухших трав в ломбард не примут.

Наконец еловник кончился, пошел смешанный лес, и Тормоз, высмотрев полянку, смилостивился:

— Привал.

— Ура! — Женя с ходу плюхнулась на толстую поваленную ель и, конечно же, сразу вымазалась в смоле. — Ой, Вань, смотри, какие шишечки!

В синем, надвинутом на ухо берете она была похожа одновременно на комсомолку тридцатых годов, девушку-регулировщицу и послевоенную шмарухи-песницу с Лиговки.

— Замечательные. Держи. — Прохоров извлек из-за голенища тесак и, ловко крутанув его вперед рукоятью, протянул Жене: — Бересты надери.

Сам он снял с пояса ножовку и принялся спиливать ветви у поваленной ели. Острые, по уму разведенные зубья легко вгрызались в древесину, и Прохоров довольно щурился — топором сколько времени бы промучился, а уж шуму-то было бы, куда там дятлу. Когда от елки остался только ствол, он распилил его на чурбачки и, отложив два самых толстых под сиденья, занялся костром — по всей науке. Тоненькие веточки «колодцем», дрова посолидней — «домиком», как в пионерлагере учили. Чтобы взвивались кострами синие ночи.

— Жалко березку. — Помимо вороха бересты, Женя приволокла здоровенное засохшее корневище и с гордостью сложила добычу у Серегиных ног. — Стриптиз поневоле.

От нее пахло хвоей, березовым соком и пряной горечью перестоявшейся брусники.

— Молодец, можешь, когда хочешь. — Прохоров чиркнул спичкой, берестяной свиток зашипел, и сразу же, принимаясь, весело затрещали ветки — ель все же была сыровата. Запахло смолой, к небу потянулся густой молочный дым, и наконец от налетевшего ветерка костер разгорелся.

— А скоро мы будем жарить нашу курочку? — Женя, прищурившись, смотрела на огонь, такой же рыжий, как ее волосы. — Очень кушать хочется.

— Терпение, женщина, терпение, — Прохоров подкинул в пламя чурбачок, и во все стороны с треском полетели искры. — Голодающие могут пока съесть сыроежку.

Тем не менее он вытащил из кармана размякшего «Мишку на севере».

— Вот, Дашке твоей нес, сможешь обделить бедное животное — пожалуйста.

— Она мне еще спасибо скажет. — Женя разломила конфету надвое и протянула половину Сереге. — Ей вредно много сладкого, она в положении. От мышонка Джерри.

Наконец костер прогорел, и Прохоров извлек со дна корзины увесистый пакет, в котором истекала соком кура, четвертованная, только что из маринада, причем каждый ее кусок был аккуратно завернут в фольгу. Еще в пакете лежали зелень, хлеб и плоская стальная емкость, называемая «воровайкой», о содержимом которой Женя даже не подозревала.

— Так, нормальный ход, — ухмыльнулся Прохоров, положил цыпу в угли и начал накрывать на стол, по-простому, на газетке. Нарезал хлеб, насыпал соли к луку и, подмигнув, вытащил стаканчик-полтора-стик. — Сюрприз для милых дам.

Подождал немного и, щелкнув «прыгунком» [18] , сунул острие в ближайший кусок куры.

— Так, белый сок пошел, готово. Ловко вытащил птичку из костра и, обжигаясь, развернул фольгу.

— Прошу.

Тут же в его руках окзалась «воровайка», и стакан наполнился карминовой жидкостью.

— На здоровье.

— Что это? — Женя принюхалась, и в ее голосе послышалось разочарование. — Да ведь это водка, а говорил, сюрприз.

— Стал бы я наливать даме водку. — Прохоров вытащил из углей птичью ногу и, глядя на румяную корочку, проглотил слюну. — Это, блин, чистый спирт. На малине. — Он захрустел зеленым лучком и осторожно оторвал зубами кусочек мяса. — Главное, потом не дыши.

Чувствовалось, что «Мастера и Маргариту» он не перечитывал давно.

— Ладно, если что, считайте меня коммунистом. — Женя осторожно пригубила и, сделав решительное лицо, вдруг махнула одним глотком. На глазах у нее выступили слезы, она вздрогнула и, сразу же порозовев, с волчьим аппетитом накинулась на еду. — Кажется, жить буду. А ты? Налить?

— Если выпью, точно угробят. — Вспомнив о «Занзибаре», Прохоров помрачнел. — Послезавтра такая заруба.

— А я за тебя приду поболеть. — Спирт на свежем воздухе действовал стремительно, и улыбка на Женином лице становилась все шире. — Окажу моральную поддержку.

Букву «м» она произнесла не совсем внятно.

— Ты давай ешь. — Серега внимательно глянул на сотрапезницу и, убрав «воровайку» подальше, принялся шелестеть фольгой. — Вот, смотри, как вкусно, крылышко.

— Странная тварь курица, — после спирта у Жени вдруг обнаружилась склонность к философии, такая же явная, как и к красноречию, — вроде бы птица, а не летает. Так и вы, мужики, с виду люди, а по сути своей скоты. — Она тряхнула головой и с аппетитом обглодала косточку. — Уж я-то знаю, насмотрелась. — Заметив снисходительную улыбку на Серегином лице, Женя фыркнула и обиженно надула губы. — Начиная с отчима своего разлюбезного. Гад был редкостный. Членкор, герой труда, а как мамаша отвернется, все норовил то за попку ущипнуть, то по письке погладить, то за грудку подержаться. И все с улыбочкой, про него так и говорили в институте: «Директор у нас весельчак, душа-человек». А вот когда трахал меня в первый раз, не улыбался, рычал от злости, я ему тогда все щеки расцарапала. Глупенькая была, двенадцать лет, надо было в глаза вцепиться. Бросилась я к мамаше, а она была дама не простая, кандидат наук и завлаб. В институте, где отчим директорствовал. Она мне и говорит по-простому, мол, дурой, дорогая дочка, не будь, ничего такого страшного не случилось. Уже не маленькая, пусть уж лучше Эдуард — Эдуардом эту сволочь звали, — чем какой-нибудь хиппи сопленосый. Эдуард это основа нашего с тобой благополучия. Вот так мы и прожили шесть лет, папа, мама, я — советская семья.