Плен в своём Отечестве - Разгон Лев Эммануилович - Страница 59

Но в этих «зачетках» были свои прелести для начальства и свои ужасы для заключенных. Капитан лагерного отделения, то есть лично капитан Намятов, мог эти зачеты не то что не давать, но и снижать старые. «За нарушение лагрежима». А в это нарушение входило все возможное и невозможное: отказ выйти на работу, невыполнение приказа любого начальства – вплоть до бригадира и десятника; за то, что «прекословил» – так странно назывался недостаточно почтительный ответ начальству; за то, что помочится в неположенном месте… Список возможных нарушений, за которые можно лишить зачетов, был бесконечным. Намятов и его многочисленные подручные пользовались этим не только щедро, но и с каким-то садистским наслаждением. Старший лейтенант Шкабарда лично вызывал к себе по очереди зеков и каждому вручал полученные с головного лагпункта «зачетки». Вручал медленно, давая возможность зеку тут же раскрыть зачетку и увидеть, как вдруг у него срок побежал назад, как он удлинился. И не на день, и не на неделю, и даже не на месяц. Иногда он удлинялся на год, а то и больше. Вынести это могут не все. Я не раз видел, как выходили от Шкабарды пожилые рыдающие люди. Или же бледные, с застывшими на губах матерными словами, старые и опытные «законники». Меня самого не раз лишали зачетов. И хотя больше чем день за два – да и то редко-редко, в порядке поощрения – я не получал, а мой десятилетний срок был отбыт только наполовину, но все равно – очень трудно было стряхнуть с себя чувство унижения, беспомощности, ощущение полной своей зависимости от всей этой шайки недочеловеков.

Да, в этих желтых тетрадочках была взрывная сила, и я тогда уже почувствовал, что с Хуанами начальству будет плохо. Нормировщиком я решил послать молодого ещё арестанта, недавнего студента Тимирязевской академии, бытовика, получившего свой немалый срок за «попытку изнасилования». Витя мне пытался объяснить, что понималось под «попыткой», но в этом не было надобности. Год назад вышел специальный указ «Об усилении ответственности за изнасилование», и лагерь был полон виновными или же совершенно невиновными жертвами своих страстей. Был этот неудавшийся насильник сообразительным, способным парнем, и, направляясь на «спецкомандировку», я ему объяснил его задачи.

Что всем без исключения надобно «выводить горбушку», Витя уже знал. У нас никогда «невыполненных» не было. А вот с «перевыполнением»? Это деньги и зачеты…

– А кто у них пахан. Лев Эммануилович?

– Вот это тебе следует узнать. И помни, что это не воры, не законники. У Хуанов пахан – главный и авторитетный человек – становится совсем по другим правилам и обычаям.

– А по каким?

– Вот придем – узнаем, как и что.

Командировка, куда мы пришли, уже существовала два дня. Назавтра кончался льготный срок устройства, и людей должны были вывести на работу. Для нормировщика и счетовода продстола выделили маленькую комнату, сам Шкабарда занял комнату, отделанную как «кабинет»: самодельный письменный стол, самодельное кресло с подлокотниками, табуретка, прикованная к полу. На окне частая решетка. Все как надо. Но хозяин начальственного кабинета был встревожен.

– Что, не слушаются, гражданин старший лейтенант?

– Да нет, слушаются-то они слушаются, да не того, кого нужно.

– Кого же?

– А есть у них такой – Антоний. Антон по-нашему. Сам из себя маленький, щуплый, а без его слова – ничего и никуда. Начал их разбивать на бригады, они – как Антоний скажет. Бригадиров он же назначал. Я против него пока сказать ничего не могу – тихий из себя, вроде не грубит, но много про себя думает… Ох, как много!

– Ну и пусть, гражданин начальник, правит своими. Вам же легче.

– Да нет, тут не детский дом, не санаторий, тут лагерь, тут тюряга, все они должны понимать, что они зеки и отбывают заслуженное наказание. И не Антона своего должны они слушать, а поставленное над ними начальство.

С Антонио я через несколько минут познакомился. Пошли мы с ним в конторку и там часа два-три разговаривали с «паханом» Хуанов. Мои познания об Испании были весьма ограниченны. Историю я знал по университетскому курсу; политику – по довоенным газетам; быт – по дореволюционным очеркам Василия Ивановича Немировича-Данченко и романам Бласко Ибаньеса. Но и этого оказалось достаточным, чтобы расположить к себе Антонио. Тем более, что он сразу понял, кто есть кто… Антонио хорошо говорил по-русски, но понять, из какой он среды, я так и не мог. О себе рассказывал очень скупо, вернее – ничего не рассказывал. Родом был из небольшого городка неподалеку от Барселоны. Родители занимались сельским хозяйством. И упомянув их – вздрогнул, и лицо у него стало застывшим. Наверное, они были жертвами гражданской войны – она у них была почти такой же жестокой, как и наша. Вывезли его из Испании восьми-десятилетним ребенком, сейчас ему уже было лет 26, хотя он выглядел моложе; небольшого роста, но очень приземистый, сбитый, с плотно сжатыми неулыбающимися губами и черными, жесткими, даже скорее жестокими глазами.

На командировке находилось 172 испанца. Разного возраста, но больше молодые – самому старшему было 32 года. Срока у них были почти у всех «бытовые» и по нашим меркам «детские» – 5-7 лет. Одни получили за то, что, работая грузчиками в магазине, прихватывали что-нибудь, чтобы выпить и закусить. Делали это, конечно, все, но они были чужие, на них легко было свалить и другие, не такие мелкие хищения. Много было ребят за «злостное и особо дерзкое хулиганство». Ибо, когда начиналась драка, в которой били кого-то из своих, Хуаны бросались на выручку и в таких драках были беспощадны. А когда являлась милиция, то к своим испанским ругательствам прибавляли русские, которые были первыми словами, выученными в России. Некоторым, особенно «дерзким», сумевшим особо уязвить представителей власти, пришивали и 58-10– «антисоветскую агитацию». А по ней меньше десятки не давали. Но таких было немного, и они находились как бы под негласной опекой всей командировки.

До того как их всех собрали в Соликамской пересылке Усольлага, они были в разных местах: на лагпунктах Усольлага и Нарыблага, в тюрьмах «на материке», в детских колониях, где терпеливо ожидали, когда им исполнится 16 лет, когда можно их будет сплавить в общий лагерь. Объединились они все на пересылке, где, очевидно, и стал их лидером Антонио. Он был для этого подходящим человеком. Властный, не опускавший глаза перед начальством, готовый из-за «своего» дойти до самого высокого чина. Справедливый, ничего ни у кого не отнимающий. Он знал русский лучше других, хорошо говорил, читал и грамотно писал. Но со своими разговорами только по-испански и их заставлял между собою говорить только на родном языке. Это обстоятельство впоследствии стало одной из «болевых точек» отношений между Хуанами и начальством. Каковое требовало, чтобы все говорили на языке, им понятном. А на незнакомом – мало ли что могут говорить и о чем только не могут договориться. Будущее показало, что начальство – как всегда – право…

С Антонио было просто и естественно обо всем договориться. Я объяснил ему, что копание канавок, да ещё летом, да ещё в песчаном грунте, – детские забавы, что важно не столько копать, сколько делать вид, и когда появляется начальство, то не валяться на траве, а держать в руках лопатку. Ибо за это пойдут зачеты. Для них, «малосрочников», была реальная возможность скинуть половину срока. У самого Антонио было семь лет. За что – не спрашивал, по нашей лагерной этике спрашивать об этом не полагалось. С зачетами испанцы встретились впервые, их ввели только недавно, и Антонио сразу же оценил значение маленьких книжечек на оберточной бумаге, которые им уже успели выдать. Распрощались мы совсем по-хорошему, и я впервые увидел улыбку Антонио, когда, прощаясь с ним, я лихо сказал ему подслушанное «Сеа буэно».

Своему Виктору я дал инструкции, которые он понял с полуслова. Канавы прокапываются в странном грунте, могущем существовать только в рабочих нарядах лагеря, грунте, который представляет из себя почти гранитный монолит, но почему-то оплетен сосновыми корнями и к тому же прилипает к лопате. И такой странный, ни в каких учебниках геологии не значившийся грунт не выбрасывается на бровку, а относится в сторону метров этак на десять… С контрольным десятником у меня были хорошие отношения, он должен был освобождаться через полгода, и у него не было никакого расчета ходить к странным Хуанам и качать с ними права.