Пограничный легион (сборник) - Грэй Зейн - Страница 24

— Не говорите, что для вас нет ничего святого, — серьезно ответила Джоун, — не знаю, как объяснить, что я чувствую, только я знаю, что будь на вашем месте Гулден, я бы не стала прятаться, кутаться в одеяло. Я вас больше не боюсь… Вот я и спряталась, как… как девочка, которую застигли… господи, неужели вы не понимаете?

— Нет, не понимаю, — ответил Келлз. — Зря я вас сюда затащил. Лучше бы ничего этого не было. Только теперь уже поздно.

— Совсем не поздно… Вы ведь не сделали мне ничего дурного.

— Я люблю вас, — воскликнул он. — Не так, как бывало раньше. Я понял… что никогда еще не любил ни одну женщину. Я попался. У меня словно петля на шее, как тогда, когда меня хотели повесить.

Горячий поток страстных слов, невольно вырвавшийся из груди этого странного, сильного мужчины, потряс Джоун. Она совсем растерялась, задрожала и не нашлась, что ответить. Однако поняв, чем это для нее чревато, собралась с духом.

Келлз долго молчал, глядя на зеленый склон за хижиной. Потом, как бы про себя, сказал:

— Тасуя колоду, я передернул и ненароком сдал себе… проигрышную карту… А теперь хочешь не хочешь — играй.

И он обернулся к Джоун. Его холодный пронизывающий взгляд заставил ее вспомнить о роли, какую ей предстояло играть. Она выпустила из рук одеяло. И тотчас всю суровость Келлза как рукой сняло. Он улыбнулся — такой улыбки она у него еще ни разу не видела. В этой улыбке, в его безмолвном восхищенном взгляде она прочитала, как потрясло его то, что он увидел. И, хотя костюм был такой неженственный, хотя Келлз пользовался вполне определенной славой, Джоун поняла, что такого комплимента еще никогда не получала. Наконец Келлз обрел голос.

— Джоун, я в жизни не видел никого красивее вас!

— Все равно я к нему никогда не привыкну. Я не могу… В таком виде я ни за что не выйду из комнаты.

— Обязательно выйдете. Посмотрите-ка, может быть, вот это все изменит. Какая вы стеснительная! Келлз протянул ей широкую полосу черного фетра, отрезанную от сомбреро. Прикинув ленту ей по голове, он ножом вырезал нужную форму и отверстия для глаз, а потом приделал кожаную тесьму.

— Примерьте-ка!.. Передвиньте ниже, по глазам. Вот так! А теперь посмотритесь в зеркало!

Джоун повернулась к зеркалу и вместо себя увидела какого-то незнакомого человека в маске. От Джоун Рэндел ничего не осталось!

— Никому… никому из знакомых меня теперь не узнать! — пробормотала она, но, конечно, эта успокоительная мысль относилась только к Джиму Кливу.

— Я-то не об этом заботился, — заметил Келлз, — но вы правы. Знаете, Джоун, вы скоро станете притчей во языцех во всех старательских поселках, у каждого костра.

Это замечание еще раз показало, как дорожил и гордился Келлз своей славой, подтвердило и всяческие невероятные истории о бандитах и об их отчаянных спутницах, наводивших страх по всей границе. Раньше Джоун этим россказням просто не верила. Они были как бы неотъемлемой частью жизни этих глухих, неустроенных мест. Какой-нибудь забредший на огонек старатель расскажет ночью одну-две страшные истории, а утром уйдет, и больше никто никогда его не увидит. А разве может быть, думала Джоун, что-нибудь невероятнее той жизни, что ей, похоже, придется вести? В голове у нее стремительно проносились мысли: о Келлзе, его банде, диких тропах, лагерях и поселках, золоте, почтовых каретах, ограблениях, драках, убийствах, безумных налетах под покровом темноты; потом о Джиме Кливе и его гибели.

Вдруг Келлз, подойдя к ней сзади, крепко обхватил ее руками. Джоун оцепенела. Как это. она потеряла бдительность! И вот она в его объятьях и не может даже повернуться к нему лицом.

— Джоун, поцелуйте меня, — прошептал он глухим, проникновенным голосом.

— Нет! — что было сил крикнула Джоун.

Наступила тишина. Келлз все сжимал и сжимал объятья; Джоун чувствовала, как дышит его грудь.

— Тогда я вас заставлю, — процедил Келлз.

Голос был совсем другим, словно бы вовсе не его.

Келлз наклонил ее назад и, высвободив руку, взял под подбородок, стараясь приподнять ей голову.

Джоун отчаянно сопротивлялась. Она понимала, что обречена, но это только прибавляло ей сил и злости. И, пригнув голову, напрягая что есть мочи руки, не давая расслабиться телу, выворачиваясь, брыкаясь, она металась по комнате, натыкаясь на ящики, стол, налетала на стены, пока наконец они оба не упали на кровать и она не вырвалась. Она тут же вскочила — задыхающаяся, растрепанная — и отбежала подальше. Она боролась, как безумная; не на жизнь, а на смерть, и оказалась сильнее.

Келлз был еще нездоров. Он поднялся, прижимая к груди руку. Лицо у него, все еще искаженное страстью, осунулось, посерело и было мокро от пота.

В схватке Джоун, похоже, что-то ему повредила, возможно, снова открылась рана.

— Вы что, пырнули меня ножом? Откуда эта боль? — задыхаясь, спросил он. Руки у него дрожали.

— Нет, я ничего… я только… защищалась, — тоже задыхаясь, крикнула Джоун.

— Вы же, черт возьми, опять меня ранили! Мне и так от боли деться некуда, а теперь еще хуже!.. А я трус… собака… калека!.. Не справиться с девчонкой!

На Келлза было страшно смотреть — его терзали боль и стыд, и Джоун пожалела его, хотя и понимала, что боль и стыд вскоре уступят место ожесточению и злости оскорбленного мужчины. И она оказалась права. Все в нем вдруг переменилось. Горькая гордость вытеснила слабость и растерянность. Он схватил с кровати пояс Дэнди Дейла, вытащил из кобуры револьвер и, удостоверившись, что он заряжен, бросил к ногам Джоун.

— Вот! Берите и стреляйте, только получше, чем в тот раз! — приказал он.

Невольно подчиняясь властному голосу, Джоун подобрала револьвер.

— Что… что вы хотите сказать? — вся дрожа, еле пролепетала она.

— Застрелите меня. Избавьте от боли, от страданий. Мне тошно от всего этого. Я хочу, чтобы вы меня убили.

— Келлз! — только и могла чуть слышно произнести Джоун.

— Пользуйтесь случаем… Сейчас, когда у меня нет сил заставить вас… Цельтесь получше… Убейте меня!..

Голос звучал так проникновенно, так настойчиво, что Джоун едва не поддалась его гипнотической силе, едва не выполнила требование.

— Вы с ума сошли, — тут же взяв себя в руки, возразила она, — я совсем не хочу вас убивать. Я никогда не смогла бы… Я только хочу, чтобы вы… обращались со мной прилично.

— Это я и делал, как мог. Когда я вас… схватил… это была всего лишь шутка. Но, Боже, что я почувствовал! Я больше не могу себя сдерживать. Теперь это ясно. Джоун Рэнд ел, убейте меня или уступите мне!

Он встал. Лицо его потемнело — он был потрясен до глубины души. Слетело все внешнее, наносное, осталась одна сокровенная его сущность.

Пальцы Джоун безвольно разжались, револьвер выпал.

— Это ответ? — хрипло спросил Келлз.

— Я не могу вас убить.

— Боитесь моих людей? Гулдена? Оттого не можете? Боитесь остаться здесь с ними одна? Боитесь, что вам от них не уйти?

— Я о них не думала.

— Тогда выбирайте — моя жизнь или ваша душа!

Он подобрался к ней и наклонился так низко, что ей пришлось протянуть вперед дрожащие руки. После напряженной схватки Джоун стала быстро терять силы — начиналась реакция, и она совсем забыла о своем плане.

— Если вы так безжалостны… то пусть это будет моя душа… — прошептала она еле слышно. — Убить вас я не могу. А вы могли бы взять револьвер, прижать его вот сюда и убить меня?

— Нет. Потому что я вас люблю.

— Вы вовсе меня не любите. Убить душу страшнее, чем тело.

Что-то мелькнувшее в его странных глазах вдруг вдохновило Джоун. В глубине сознания волной поднялось безотчетное стремление женщины завлечь, покорить, переделать на свой лад. Она быстро подошла к Келлзу, протянула руки. На одной была кровоточащая ссадина — во время схватки Джоун ударилась о стену. Там, где пальцы Келлза сжимали ей руки, кисти опухли и покраснели.

— Вот, посмотрите, что вы сделали. Вы же вели себя, как животное, и меня превратили в животное — у меня выросли когти, тело стало пружиной из мускулов. И вы не сумели меня ни удержать, ни поцеловать. Может быть, в другой раз вам это удастся. Только обнимать и целовать вы будете не женщину, а лишь оболочку женщины. Вместо меня будет холодная, бесчувственная, изломанная вещь; вы принудите меня уступить, но я все равно не покорюсь… А все то, что есть «я», — девушка, женщина, которую вы, по вашим словам, любите, останется внутри, затаится, исполнится ненависти, отвращения, смертной тоски. Вы будете обнимать и целовать существо, которое сами же унизили. Все тепло, нежность, трепет страсти, сама жизнь — все, что заключено в женской душе, что вызывает любовь — все будет убито.