Кирюша из Севастополя - Юнга Евгений - Страница 12

Белесая кайма прибоя быстро поплыла во мраке за стеклами квадратных иллюминаторов, перемещаясь до тех пор, пока не оказалась за кормой, позади судна.

— Одерживай, — продолжал шкипер с такой уверенностью, точно видел в кромешной мгле, как днем.

Прислонясь к стене, Федор Артемович с наслаждением, понятным лишь моряку, внимал привычным с юных лет словам, сопровождающим отплытие, тщетно пытаясь разглядеть ворота гавани и про себя одобряя невозмутимость, с какой держался шкипер «СП-204», вслепую, напамять ведя судно к выходу из бухты. Единственным ориентиром ему служила все менее и менее различимая глазом полоска прибоя в глубине бухты.

— Так держать, — наконец заключил Баглай. Засветив керосиновую лампочку, наглухо ввинченную под колпаком компаса, он уточнил курс: — Зюйд-вест двадцать… Вот и в море, товарищ Вакулин.

— Ни черта не вижу, — признался Федор Артемович. — А где ворота?

Баглай облегченно вздохнул:

— Проскочили без остановки. Всякий раз кошки скребут при выходе: а вдруг промажем! Лучше сутки в море штормовать при боре, чем в такие ворота целиться. Впрочем, штормовать, хочешь не хочешь, придется. Вот Кеба сейчас объявит, — сказал шкипер, заслышав топот за дверью. — Он насчет боры вместо барометра.

Дверь хлопнула, как выстрел.

— Чуть-чуть, милая, опоздала, — поддразнил Кеба, успев увернуться от удара в спину, и, покачиваясь на цепких ногах, стал у порога. — Напоследок накрыло с головой, так что, старшина, дозволь просушиться в Кирюшкином сухопарнике.

— Ступай, — разрешил шкипер, — но прежде доложи: всерьез бора или пугает?

— На испуг она фрицев берет, чтоб не совались, куда не просят, — насмешливо прогудел Кеба, — а нас чего ей пугать? Дует, как обыкновенно. Выйдем за Дооб, так и начнет туда-сюда валять — силы выматывать.

— Тебя никакая бора не вымотает, — завистливо пробормотал Ермаков, не отрывая взгляда от стрелки компаса, то и дело ворочая штурвал и стараясь держать сейнер на курсе. — Иди обсохни, пока моя вахта, и не говори под руку.

— Сами спрашиваете, а скажешь, так в претензии… Ох, уж эти приметы! — обиделся Кеба.

Шумно зашаркав сапогами, он пригнулся, заслонив широкой спиной просвет моторного отсека. Сойдя на ступеньку, Кеба старательно притворил дверцы.

Опять отовсюду хлынула темнота. Лишь тоненький луч скупого света керосиновой лампочки пробивался из щелки нактоуза[9] и рассеянно блуждал на угрюмо сосредоточенном лице рулевого.

Ермаков сердито пробурчал что-то невнятное для пассажира, однако чуткое ухо Баглая уловило имя Кебы.

— За прошлое взялся? — недовольно спросил шкипер, догадываясь о смысле ворчания рулевого. — Далось тебе это суеверие, прямо-таки поражаюсь! Современный ты человек или старуха, у которой примета на каждый чих?

— Море не любит, чтоб над ним каркали, — упрямо провозгласил рулевой. — А Кеба весь вечер пророчил бору. Вот и легка на помине.

Шкипер и пассажир прислушались.

Вокруг, как и до сих пор, перекликались разноголосые вопли ветра, плеск брызг, удары зыби о корпус, скрипение переборок, цепей и брусьев штуртроса, поворачивающих руль из стороны в сторону. А вдали уже родился в ночи услышанный рулевым тягучий яростный звук, по которому слух моряка, плавающего у северокавказского побережья, угадывает приближение боры. Похожий на непрерывное гудение гигантского мотора, звук разрастался и ширился, пока не стал подобен пронзительному вою множества одновременно пикирующих самолетов.

— Правильно, — подтвердил Баглай, — это бора. Что я говорил: не Кеба, а живой барометр! Теперь гляди в оба, Ермаков.

Ветер крепчал так быстро, будто его поспешно переключали с одной скорости на другую. Направление зыби постепенно менялось: вместо сравнительно плавной килевой качки начинался бестолково частый бортовой крен, не позволяющий судну сохранять равновесие. Все эти признаки убеждали, что сейнер уже выходил к поворотному мысу и вот-вот должен выбраться на штормовое распутье между Дообским маяком, близ которого замыкала крайний левый фланг наша батарея, и Колдун-горой, где у поселка Мысхако окопались немцы.

Определить момент выхода из-за поворотного мыса могло единственное: бора.

Она обрушилась столь внезапно, как выносится из-за угла и с разбегу налетает на ошеломленного прохожего разъяренный бык.

Сейнер так стремительно и круто повалился на бок, что Федор Артемович потерял точку опоры и неудержимо скользнул по наклону палубы, сбив с ног Баглая.

Друг за другом шкипер и пассажир съехали мимо повисшего на штурвале рулевого к нижней стене рубки и уткнулись в нее.

— Кажется, угодили в самый разгар! — крикнул Федор Артемович и ощупал ушибленное плечо.

Баглай выругался от досады, что прозевал начало боры.

— Лево полборта! — свирепо заорал он, карабкаясь по отвесной палубе, чтобы помочь Ермакову.

Надо было немедля развернуть судно кормой к ветру, иначе, лежа плашмя на боку, обращенное бортом к напору урагана, оно рисковало опрокинуться вверх дном. Напор ветра и зыби исключал возможность равновесия на прежнем курсе. Крен приближался к пределу, за которым и сейнер и людей ждала гибель.

Дверцы моторного отсека распахнулись, и оттуда выглянул Кеба.

— Жмите, хлопцы, жмите до шпенька! — ободряюще завопил он, увидев силуэты повисших на штурвале шкипера и рулевого, и одновременно с Федором Артемовичем кинулся к ним.

Вчетвером они насилу справились со штурвалом и «жали» на него до тех пор, пока не заставили судно совершить спасительный поворот.

Сейнер с трудом выпрямился и, подгоняемый ураганом, понесся в ночь по ухабам и рытвинам зыби. Его мотало вверх и вниз. Он уже не скрипел, а трещал всеми переборками и скреплениями, словно готовясь рассыпаться грудой досок и щепок; не дрожал в такт винту, ритмично секущему воду, а трясся от его бешеного вращения вхолостую, когда корма, обнажая винт, высоко взлетала над морем.

— Еще минута-другая, и окунулись бы мы без возврата, — пооткровенничал шкипер. — Ловко поймала! Спасибо, что подсобил, товарищ Вакулин, — поблагодарил он Федора Артемовича и вдруг восхищенно произнес: — Вот это силушка! Слышите?..

Ночь скрывала грозное зрелище урагана. Однако перед устремленным в темноту взором Федора Артемовича молниеносно чередовались, наплывая одна на другую, сцены давнишних стоянок у серых от цементной пыли причалов Новороссийского порта, над которым в горах Маркотха, или, по-местному, Мархота, берет свое начало бора.

Моряки всех кораблей, посещавших до войны Цемесскую бухту, неизменно с беспокойством поглядывали на лысую кручу Мархота, чтобы не упустить момент, когда холодные слои воздуха, скопившись в Цемесской долине, по ту сторону гор, наполнят ее и, перелившись через горный хребет, облачной грядой грузно и неудержимо поползут вниз по голым склонам, к Новороссийску.

Это было с давних пор памятное Федору Артемовичу зрелище. Белые барашки облаков, принарядив лишенные растительности скаты гор, бессчетными отарами спускались на водопой к зеркально-гладкому озеру бухты, тая в своей красоте губительную для всего, что сотворили природа и человек, мощь боры. Короткие дуновения сухого, почти колючего ветра проносились над портом, вздымая тучи цементной пыли. Снова наступал безмятежный штиль, но моряки, не обманываясь, либо уводили корабли далеко в открытое море, на безопасное расстояние от коварных берегов, либо вмертвую закреплялись у пристаней добавочными швартовами и запасными якорными цепями. И горе постигало тех, кто беспечно любовался прелестью штилевой бухты и облачным обрамлением ее отвесных берегов…

Бора срывалась с горного перевала, как вихревая лавина, продолжая свой сумасшедший бег на всем пространстве между Геленджиком, Солнцедаром, Новороссийском, Мысхако и Анапой, превращая в толчею волн, брызг и пены прибрежную полосу шириной до тридцати миль, неистовствуя при совершенно чистом небе, под жаркими лучами солнца или под острым мерцанием звезд. Сила урагана всякий раз повергала в почтительное изумление даже бывалых моряков, познавших непогоды под всеми широтами. Он бушевал в течение нескольких суток и особенно буйствовал в Цемесской бухте, над Новороссийском и его предместьями. Бора парализовала жизнь не только а порту, но и в городе. Она разгоняла людей по домам, калечила прохожих, волокла их по земле, пока они не прятались куда попало; сдирала железные кровли домов, ломала и с грохотом катила по мостовым водосточные грубы, валила телеграфные столбы и опутывала город паутиной порванных проводов; опрокидывала составы товарных поездов, сносила в море с подъездных путей груженые пульмановские вагоны. Бухта клокотала тысячами смерчей; водяная пыль вперемешку с цементной, острые осколки щебня и увесистые булыжники, разбивая стекла в домах, с диким воем носились по улицам города и над прибрежными поселками, расположенными вдоль Цемесской бухты.