Крымский роман - Алюшина Татьяна Александровна - Страница 2

Мои бухгалтерские балансы и бессонные ночи ради спасения бизнеса – когда ты спишь, заглушив страх водкой, а я сижу всю ночь и рисую схемы, и считаю цифры, и наутро, одурев от кофе и сигарет, – нахожу!

Нахожу выход из тупикового, казалось бы, положения.

Первые надутые щеки – «я заработал!», и «я не могу платить тебе зарплату, ведь ты моя жена, и потом – свою зарплату ты проедаешь». Первая командировочная заграница и первый контракт, который я считаю и стыкую до зеленых чертей в глазах, пока ты спишь, отметив успех алкогольными возлияниями. Первый костюм от «Хьюго Босс» и мои уговоры его купить, а потом и надеть. И твое: «Не могу с ними пить и общаться – они все такие крутые, а я чувствую себя кретином!» И мои долгие монологи – миллион слов о твоей неординарности, уме, выносливости, изворотливости, черт знает еще о чем, только бы поднять тебя с дивана! И твое победное: «Ты не представляешь, они как дети – стадо идиотов, я сделал их на раз-два!»

Первый срыв с «больших» денег – и неделя запоя, и снова мои бесконечные «ты самый…». И снова – раздувание щек, и первые личные вложения, и праздник с друзьями по этому поводу. Три дня: застолье – застолье – застолье! Это у тебя. А у меня посуда – плита – посуда. И утро четвертого дня: «Ну видишь, ты же самый-самый…»

Дефолт – и, конечно, твоя паника: все, все пропало!

Мои уговоры: ничего не пропало, осталось это, это, то и то…

Это поправим, от этого откажемся, затянем пояс, поживем у мамы, не будем снимать квартиру, поедим макароны.

И снова цифры по ночам, цифры, а утром: смотри, мы вылезем!

И вылезли, вылезли, и ничего не надо начинать сначала – там подтянули, здесь урезали; нет худа без добра – после дефолта многие конкуренты отпали.

И мы снова прорвались, да еще как!

Снова победа, и обороты, и экономия на всем, по большей части – на мне.

И вдруг твое: «Я крутой!»

Да, крутой, а я? А ты делай теперь так и так, нет – это плохо, делай лучше, лучше. Это уже не так вкусно, это не вовремя, и вообще «прав всегда только я» – и так по нарастающей!

И ночи без сна у темного окна: «Что я не так сделала? Господи, ведь невозможно терпеть!» И все, нет сил, и выбор: либо ложиться без боя и становиться ошметком при «начальнике всей твоей жизни», либо уходить.

И понимание: на самом деле выбора никакого и нет, да никогда и не было.

И конечно же: «Ты решай, но ничего не получишь – все мое!»

И букет сирени.

Господи! Но почему, почему сирень?!»

Сильно дернуло вагон, и Наталья выскочила из своих грустных мыслей.

«М-м-да, дорога. Задремала, и все это предательски сразу полезло в голову. Ну кого и в чем я обвиняю?! В любом случае это мое решение. Что вначале – жить с этим человеком, строить жизнь с ним, что в конце – расстаться, построив и оставив ему жизнь и бизнес. Я могу тысячу раз говорить себе, что он не виноват. Я могу тысячу раз обвинять себя и сомневаться в правильности решения. Я могу охрипнуть нутром и горлом, утверждая, что сама, сама виновата. Но я обвиняю его и не могу остановиться. Господи! Ну сколько можно ходить по кругу. Все понимая, оставаться там же, где и была?! И вообще – какого хрена сирень!..

А, собственно, откуда запах?»

Она повернулась лицом к купе.

На столике стоял букет сирени в обрезанной пластиковой бутылке из-под минеральной воды. Наталья занимала верхнюю полку, и здесь, наверху, запах цветов чувствовался особенно сильно. Рядом с букетом сияла лучезарная улыбка девушки лет семнадцати.

– Здравствуйте, а мы ваши соседи, мы с мамой только что сели, в Туле. Давайте познакомимся. Я – Даша, а это моя мама – Устинья Васильевна, – она указала рукой на весьма полную даму в спортивном костюме веселой расцветочки, – мы до Джанкоя, к родственникам. А вы?

«Прелестно, сейчас в самый раз», – вяло подумала Наталья.

– Давайте чай пить, – предложила Устинья Васильевна, – четвертого попутчика у нас пока нет. А вы из Москвы едете?

«Как будто можно ехать откуда-нибудь еще – поезд московский, и первая остановка – Тула», – поворчала про себя мысленно Наталья.

– Да, – наконец соизволила ответить она.

И бочком, чтобы не задеть цветы, накрытый к чаю стол и новых пассажирок, начала сползать с верхней полки. Схватила сигареты, промямлив что-то типа «я сейчас», натянула пляжные шлепки, служащие в поезде тапками, и, непонятно почему смущаясь, выскочила из купе.

В тамбуре никого не было.

Прикурив, она обнаружила, что руки трясутся вместе с поджилками.

«Да что, собственно, такое?! Ну было, да времени-то сколько уже прошло. Сколько? Три года? Да, три, даже больше. Ну, и чего тебя проняло? Ты ведь умная. Про свою жизнь ты все уже поняла. Что это ты вдруг? Это просто поезд. Здесь как-то особенно ощущается одиночество: никто не провожает, никто не едет с тобой, никто не встречает – все сама. Ну и что? В первый раз, что ли?! Надо было читать до опупения жизнерадостную Донцову, а не задремывать под стук колес».

Наталья уставилась в грязное оконце на пролетающий мимо пейзаж, не видя ничего, стараясь изгнать из сердца тоску и жалость к себе.

«Пойду пить чай с попутчицами! И все, все, хватит».

Затушив сигарету, она «очень решительно», как пишут в романах, взялась за ручку двери. В это же мгновение дверь дернули с другой стороны – не менее решительно, и она полетела вперед, как выпущенная торпеда. Что чувствует торпеда, Наталья не знала, но сама она почувствовала сильную боль, ударившись обо что-то твердое плечом и скулой.

«Что-то твердое» оказалось при ближайшем рассмотрении мужчиной. Мужчина был высок ростом, широк, зол и смотрел на нее с плохо скрываемой брезгливостью.

– Что вы на ногах не держитесь, девушка? Так и покалечиться можно!

– А что вы дверь рвете, как партизан в бункер к немцам?!

– Что?! – опешил мужик от такой отповеди.

– Ничего! Вы куда-то с боем прорываетесь, а тут девушки на дверях висят, – воинственно проворчала Ната.

Насчет девушки она, конечно, погорячилась маленько, но кто из женщин не думает о себе в диапазоне минус 10–15 лет? Да и какое это имеет значение, когда бог посылает ей маленький скандалец для бодрости духа и развеивания хандры…

В этот момент Наталья почти любила этого мужчину.

Мужчина, которого она «почти любила», был ошарашен и сдвигался в сторону, пытаясь ее пропустить. Гордо, нет – очень гордо! – задрав подбородок, она прошествовала мимо, испортив всю картину несения своего возмущенного величия тем, что зацепилась за коридорный коврик носком шлепанца.

«Ну вот и полегчало, спасибо тебе, дядечка», – хотя насчет «дядечки», как и насчет «девушки», она тоже несколько преувеличила. Толком рассмотреть божьего посланника ей не удалось, да и это было неважно, но на «дядечку» он явно не тянул.

Уже совсем в ином настроении Наталья вошла в купе.

Даша и ее мама пили чай. Настоящий чай, который наливали из заварного чайника – вот же чудеса непоездные! А на столе было разложено угощенье – тульские пряники, конфеты, пирожки и еще какая-то снедь, завернутая в промасленную бумагу.

– Вы садитесь с нами, мы подвинемся, – очень весело, звонким, каким-то девчачьим голосом пригласила Устинья Васильевна. Голос совсем не вязался с ее крупной, дородной фигурой, круглыми щечками и стрижкой «в кучери». – Вас как зовут? А то и не знаем, как обращаться.

– Наталья Александровна, можно Наталья.

Как-то вдруг очень захотелось чаю с пряниками в компании этой располагающей, открытой парочки. Наталья сходила за стаканом, и они уселись чаевничать. Устинья Васильевна с Дашей рассказывали о себе: куда едут, как живут, про родственников, которые будут их встречать, и что-то еще, еще… Она слушала, не слушая, улыбалась и кивала: этому приему Ната научилась давно.

Ездить приходилось много и часто, в основном на поездах. Попутчики попадались разные, но почти всегда разговорчивые. Она научилась слушать, пропуская поток информации и эмоций собеседников мимо. Не от безразличия или снобизма, а от невозможности втиснуть в себя что-то еще сверх своих переживаний.