Верное сердце - Кононов Александр Терентьевич - Страница 52

Не радует больше красота просторного мира Гришу Шумова. Куда он пойдет? К кому он пойдет? Не видно перед ним дорог…

Голотский уже ушел, гремя своими кожаными калошами (резиновых он не признавал) по тротуару.

…Один!

Ну нет, плохо еще знал своих товарищей Григорий Шумов.

Через день прискакал в приготовительный класс Петр Дерябин, крикнул:

— Держись, Гринька!

Петру было некогда, он убежал. Но все-таки, как умел, он показал сочувствие Грише.

А Никаноркин? А Никаноркин сказал:

— Не серчай. Я вот что надумал: надо за дело браться сообща. В одиночку ничего не выйдет. Молчишь?

— А что говорить? Ты мне не веришь. Никто мне не верит.

Подошедший Довгелло сказал запинаясь:

— В-верим. Я верю.

И опять вокруг Григория Шумова начала собираться толпа. Он смотрел угрюмо и молчал — это как раз убедило всех больше, чем слова, которых от него, впрочем, требовали настойчиво.

— Чего молчишь? Язык проглотил?

Рассудительный Земмель сказал медленно:

— В третьем классе все мычат, как козлы. Они мычат, когда проходит Стрелецкий.

— Козлы блеют, а не мычат.

— Пусть будет — блеют.

— Ну, и что?

Земмель осторожно оглянулся:

— Ничего.

К концу дня Никаноркин услышал разговор двух пятиклассников. Они шли по пятам за надзирателем и разговаривали между собой нарочито отчетливыми, неестественно высокими голосами:

— Ты каких животных больше всего любишь?

— Каких? Да, пожалуй, лошадей.

— А козлов?

— Странный вопрос: за что их любить?

Стрелецкий быстро оглянулся: лица у пятиклассников были вполне невинные.

Никаноркин, вернувшись в свой класс, рассказал новость: Стрелецкий — козел! Козел, а не «голубчик»!

Гриша знал: это пошел гулять из класса в класс рисунок Леховича. Однако он решил молчать.

Но Никаноркин не молчал. Он все подбегал на переменах то к Довгелло, то к Земмелю, шептался с ними, отправлялся деловито в первый класс и вел там какие-то переговоры с Дерябиным.

Одним ухом Гриша слышал:

— Перед уроком закона божия, когда Шумова не будет…

— Надо так сделать, чтоб он к Гришке никак не мог придраться.

— Дерябин говорил мне сегодня… Никто еще не слышал…

Про Дерябина попозже, но услыхали все в тот же день. Это он подбил первый класс заблеять хором, когда появится на пороге Стрелецкий. Со смелыми он советовался. Пугливых учил, как блеять, не разжимая губ, — тогда никто не узнает. Да, наконец, всех же тридцать первоклассников не накажешь. А уличить не смогут ни одного, если умеючи взяться за дело.

Плохо они, однако, знали Виктора Аполлоновича. Он услышал из первого класса не подобающие учебному заведению звуки и, появившись внезапно, приказал, не теряя ни секунды:

— Дерябин, ко мне!

Дерябин вскочил. В классе стало тихо.

— За мной, к инспектору.

Петра Дерябина испугать было нелегко. А уж чтоб он показал свой страх перед классом — об этом и думать было нечего.

Петр вразвалку, независимо пошел за надзирателем. А на пороге успел обернуться назад, подмигнуть: «Не робей, ребята».

Ребята, однако, на всякий случай затихли.

Не говоря ни слова, Стрелецкий отвел Дерябина к инспектору:

— Вот безобразник! Я его голос сразу узнал.

— А что он сделал?

— Блеет, как козел. И других, видно, к тому же подбивает. У других голоса тоненькие, а уж его-то бас я сразу различил.

— Вырос с лес, а ума не вынес, — с осуждением сказал Голотский.

— Какой же бас! — вскричал, возмутившись, Дерябин. — Какой же бас! Если уж хотите знать правду, Лаврентий Лаврентьевич, я делаю вот так. — И он завел пронзительно-тонким голосом: — Бе-е-е! Ну, какой же это бас?

— Баран! — побагровел инспектор.

— Верно, у меня все как-то по-бараньи выходит. Козлы — те блеют по-другому. Но ничего, я еще подучусь…

— Молчать! Дубина! Ну, знаешь ли, нахальства я не потерплю. Шалость прощу, но это не шалость.

— Да я ж шутейно, Лаврентий Лаврентьевич!

— Вот я тебе покажу «шутейно»!

— То есть шуточно! «Шутейно» это у нас так казаки на Дону говорят.

Хитрый Дерябин знал слабость Голотского: инспектор любил казаков, неизвестно за что. «Голота» ведь тоже казачье слово. А от голоты — Голотский.

Тут, однако, инспектор не очень-то подобрел:

— Хоть ты и казак, а дурак!

— Он на весь класс дурно влияет, поимейте в виду, Лаврентий Лаврентьевич. Я уж докладывал вам перед заседанием педагогического совета.

— А вот мы в следующий раз и поговорим о нем на совете. Послушаем, что другие преподаватели о нем скажут.

— На круглых двойках учится.

— И не на круглых, — обиженно сказал Дерябин: — по русскому у меня тройка. А бас вы не могли услышать, Виктор Аполлонович. Какой же бас?!

— Останешься, дубина, после уроков на два часа! — сказал инспектор. — А потом мы подумаем, что с тобой сделать. Возможно, что самую крутую меру применим, да-да, грудь-то не очень выпячивай!

Таким образом вышло, что Шумов и Дерябин отбывали наказание в один день, только в разных классах.

Ну, для опытного Дерябина это было пустяковое дело.

Он и не заметил, как отсидел два часа, тем более что верный ему Фриденфруг принес к исходу первого часа свежих булочек с кремом — он передал их в форточку. Такие булочки славились на весь город, и пеклись они в кондитерской Фриденфруга-отца.

Подобные булочки сильно могут укрепить дух человека, когда возраст у него не так-то еще велик.

Трогательно было, что утеху эту доставил именно Фриденфруг, с которым Дерябин совсем недавно поступил беспощадно.

Они давно уже сидели вместе, на одной парте. Подружились. Фруг (так для краткости звали все Фриденфруга, хорошенького немчика с фарфоровым лицом) преклонялся перед Дерябиным, восхищался его силой, щупал его мускулы, приносил ему пирожные и бублики.

И это надоело! Дерябину это опротивело. А тут еще появился в училище Григорий Шумов. Подумать только: среди приготовишек — и такой парень… Упрямый, со смелым и верным сердцем, с крепкой рукой. Вот какой друг нужен Петру Дерябину. И Петр объявил Фругу, что он, мол, твердо решил остаться на второй год. Для чего? А чтоб встретиться в одном классе с Шумовым — и уже не расставаться с ним до самого выпуска. А может, и до самой смерти!

Фруг побледнел. Правда, по всему было видно, что Дерябину все равно не миновать сидеть в первом классе еще одну зиму — это, если по отметкам судить, — так что и жертва его для Шумова как будто не столь велика… Но он промолчал.

Дерябин будто прочел его мысли и объявил сурово:

— А нашей с тобой дружбе конец.

Весь класс знал о разрыве между Фругом и Дерябиным. А теперь Фруг стоял на карнизе окна и с риском для себя (узнало бы начальство — сидеть бы ему самому!) переправлял в форточку кулек с булками. Дерябин кулек принял, гостинец разделил пополам, половину взял себе, а половину уложил обратно в кулек, потом, подумав немного, крикнул Фругу в форточку:

— Подожди!

И сел писать что-то.

Фруг старался разглядеть в окно, что делает Дерябин, но не мог. Да и боялся, оглядывался по сторонам.

Дерябин сунул ему в форточку потощавший кулек:

— Отнесешь Шумову.

— Да он же на втором этаже сидит!

— Отнесешь Шумову! — повелительно крикнул Дерябин.

— Что ж, я по водосточной трубе, что ли, полезу?

Дерябин снисходительно оглядел его щуплую фигуру:

— Где тебе — по водосточной трубе! Передашь через Доната.

— Донат не возьмется.

— Не дашь гривенника — не возьмется, а дашь гривенник — возьмется.

Фруг помолчал, поежился и начал о другом.

— Слушай, перед последним уроком рисунок один передали из третьего класса во второй. Там козел нарисован, ну не отличишь от Виктора Аполлоновича.

— Ты сам видал?

— Нет, слыхал.

— «Слыхал»! А к нам в класс попадет этот рисунок?

— Не знаю. Да, еще я узнал: сегодня гимназистки кричали Стрелецкому в окно: «Козел!» Он оглянулся. Значит, уже знает, что он козел.