Верное сердце - Кононов Александр Терентьевич - Страница 40

Потом вспомнился почему-то Арямов. Ну, этот если и не друг (как может быть другом Гриши такой большой человек?), то добрый знакомый. В самом деле, Федор Иванович держался с Гришей дружелюбно: при встрече, посмеиваясь, называл его кумом пожарным, а иногда спрашивал, взяв Гришу за плечо: «Как дела, мужичок?»

А Дерябин? Разве это не друг?

Вспомнив о Петре, Гриша скорей, чтобы успеть до звонка, побежал к нему в первый класс и отдал деньги.

Дерябин обрадовался, подкинул, любуясь, двугривенные на ладони, но не забыл сказать:

— Здесь только сорок копеек. За тобой еще двадцать.

— Ладно.

— Теперь играю только на Делюля, слышишь? Верное дело!

— Слышу. Ладно.

Нет, вышло совсем не ладно. Дерябин поставил ставку на Делюля — и ксендз вышел опять вторым. Что за притча! Дождавшись четверга — это был Делюлев день, — Дерябин упрямо поставил опять на него, и ксендз снова вышел вторым. Скоро и сорок копеек были проиграны.

Все пропало, все спуталось: теперь Дерябин и не помнил уже толком, сколько он поставил за Гришу, а сколько за себя самого.

А Гриша помнил только одно: из долгов ему теперь не вылезти. Он был должен Стрелецкому — там, наверное, уже наросло до рубля, — потом Дерябину и, наконец, Никаноркину.

На уроке чистописания он сидел смутный, задумчивый.

— Ты куда пером тычешь? — сердито прошептал Никаноркин.

Гриша встрепенулся и посадил в тетрадь кляксу.

— Ну вот! Держишь перо, как полено! — проворчал Никаноркин.

— А тебе какое дело?

— Да ты что ж, малец, не понимаешь: тебе теперь нужно на круглых пятерках учиться…

Тут к их парте подошел учитель чистописания, и разговор оборвался.

После урока Гриша спросил Никаноркина с обидой:

— Это почему ж я должен на круглых пятерках учиться? И так уж ребята дразнят: зубрила-мученик!

— Ты-то зубрила? Знаю, какой ты зубрила. Ты дома и учебников в руки не берешь…

— Да тебе какое дело, спрашивается?

— Отвечается: соседское. По-соседски помочь хотел.

— А ты б себе помог. Сам только по чистописанию и получает пятерки, а по русскому — три с минусом.

— Чумовой! Ты всегда был чумовой. Не понимаешь: раз у тебя нет денег расплатиться со Стрелецким, одно тебе спасенье — учиться отлично. Тогда и надзиратель ничего тебе не сделает. Стань первым учеником…

— Это ты чумовой, а не я.

— Стань первым учеником — и никто тебе тогда не страшен.

— Сам знаешь: первым будет Персиц.

— У него круглых пятерок нет.

— Зато нет и троек, как у меня.

— Чтоб не было троек — это от тебя зависит.

— Отстань! Умник нашелся! Не умею я писать красиво.

— Чистописание труды любит. Ты привык все на лету схватывать, а тут потрудиться надо.

— Отстань!

Но Никаноркин не отстал:

— Приходи ко мне сегодня вечером.

— Это с какой же радости?

— Будем вместе заниматься.

— Спасибо!

— Ну, орехи будем щелкать. Согласен?

— Откуда у тебя орехи?

— Да уж найдем. Приходи, у меня отец в Ригу уехал.

Слова о том, что отец Никаноркина уехал, заинтересовали Гришу больше, чем орехи. Тоже не сладко сидеть все вечера в квартире Белковой. Ему почему-то представился совсем пустой дом — отец-то Никаноркина уехал. В таком доме хоть на голове ходи! А может, и в самом деле орехи есть…

К вечеру он пошел прогуляться, взяв, впрочем, с собой тетрадку для чистописания, и ноги как-то сами собой принесли его на улицу, где жил Никаноркин. Вечер был совсем синий, выпавший снег к тому времени лег уже прочно, дома стояли принарядившиеся, с пышными шапками на крышах.

Гриша разыскивал Никаноркина по адресу, который тот записал красивыми буквами на бумажке.

И неожиданно пришел к домику со знакомой вывеской — на вывеске были нарисованы голубые баранки и коричневая колбаса с синим шпигом; здесь проезжал он вместе с отцом и Шпаковским в августе месяце. Только лавочника с оловянным лицом не было у входа. Ну, это понятно: в холод оловяннолицый сидит в лавке.

Гриша еще раз сверился с бумажкой: нет, дом был тот самый, ошибки нет!

Он постоял в нерешительности: что ж, значит Никаноркин был сын купца? Он и не знал…

Никаноркин о себе не рассказывал, а сам про Гришу все знал: и кто его отец и сколько Гриша должен Стрелецкому и Дерябину. Ну все на свете знал востроносый!

Слегка даже осердясь после этих дум на приятеля, Гриша открыл дверь лавки и шагнул за порог.

Большая лампа под жестяным абажуром горела среди обширного, как лабаз, помещения; на полу стояли какие-то тугие кули, ящики, открытая бочка, на полках — железные и стеклянные банки. Густо пахло мочалой, керосином, сельдями.

Среди этого богатства и в самом деле сидел оловяннолицый, пил чай — грелся.

Гриша несколько секунд разглядывал лавочника. Нет, это не отец Никаноркина, тот ведь уехал в Ригу. Купец с таким же вниманием глядел на него, не отрывая, впрочем, от бороды окутанного паром блюдца.

Тогда Гриша решил поклониться — с той учтивостью, с которой раскланивался обычно при встрече с педагогами.

Лавочник благосклонно кивнул головой, хотел что-то сказать, но тут из-за мучного чувала вынырнул Никаноркин и, схватив Гришу за руку, повел его за собой. Идти надо было осторожно: под ноги попадались какие-то рогожи, неясно белела куча мела… Но вот Никаноркин благополучно привел своего гостя в комнату, единственным украшением которой были могучие фикусы, наглухо загородившие низенькое окно.

Посреди комнаты стоял голый сосновый стол, а в сторонке висела ситцевая занавеска.

Гриша, снимая пальто, спросил потихоньку:

— Это кто там сидел, чай пил?

— Нефедов. А что ты шепчешь, испугался, что ли?

— Чего мне пугаться-то?

— Это Нефедов, хозяин. Мой батя у него в приказчиках.

— А сам Нефедов тоже тут живет?

— Нет, он во флигеле. Флигель во дворе громадный, пять комнат. И сад большой. А нам Нефедов велел жить при лавке. Отец-то мой, выходит, днем приказчик, а ночью сторож. Позавчера Нефедов послал его в Ригу — за товаром. А ты чему радуешься?

Гриша и в самом деле повеселел: отец Никаноркина уехал, а оловяннолицый сюда тоже не сунется, уйдет к себе во флигель скоро, никто им не будет мешать.

Но им помешали! Где-то совсем близко послышались шепот, сдавленный смех, даже писк какой-то.

Гриша оглянулся. Занавеска, разрисованная неправдоподобными зелеными розами, колыхнулась, в образовавшуюся щель выглянули быстрые глаза и сейчас же скрылись. И опять — смех.

— Наташка, косы оборву! — сердито крикнул Никаноркин. И помолчал выжидая.

За занавеской утихли.

— Тетрадь свою принес? — спросил Никаноркин строго.

— Принес.

— Тогда садись. Вот сюда. Бери перо.

Усадив Гришу, Никаноркин сел напротив и поглядел перед собой изменившимися непонятным образом глазами: слегка сонными, будто застланными чем-то, совсем как у преподавателя чистописания Ивана Ивановича Невинного.

Гриша заинтересовался этой переменой и даже отложил перо в сторону.

Но Никаноркин нахмурился и велел:

— Гляди! Гляди, как я держу вставку. А ты как держишь?

Гриша осторожно взял ручку (Никаноркин называл ее вставкой — в нее перо вставлялось), сложил пальцы как можно аккуратней — не помогло. Никаноркин заворчал:

— Это ж не полено!

— Я знаю, что это не полено.

— А знаешь, так и держи, как полагается.

«Вот уж позвал в гости! — подумал Гриша. — Угостил орехами!»

— Как полагается! — продолжал Никаноркин. — А ты?

— У меня рука такая, — обиженно сказал Гриша, — я не виноват.

— Рука у тебя самая обыкновенная. Чуть, правда, побольше, чем надо.

Кончилось тем, что Никаноркин сам насильно приладил Гришины пальцы и скомандовал:

— Нажимай легонько! Да не сразу жми! Сперва потихоньку, вот так… а к середине буквы чуть покрепче… Да куда ты! Не дергай, говорю!

За занавеской раздалось хихиканье.

— В последний раз, Наташка, слышишь? — с угрозой прошипел Никаноркин, прислушался к наступившей тишине и опять насел на Гришу: — Вот и испортил все дело! Смотри теперь, как буду я писать.