Верное сердце - Кононов Александр Терентьевич - Страница 124

Поднялось множество рук. Казалось, голосовали все. Но только казалось… Некоторые торопливо пробирались к выходу. И потом — не могли же голосовать академисты! Многих просто не было видно из-за леса поднятых рук. А эсеры? Гриша начал искать взглядом Трефилова, Притулу… и увидел Барятина. Борис с оживленным видом, румяный, возбужденный, голосовал вместе с другими за резолюцию большевиков.

— Принято очевидным, подавляющим большинством! — сказал Гринштейн и соскочил с подоконника.

— Конечно, подавляющим большинством! — выкрикнул академист в мундире. — Вы подавили инакомыслящих! Как всегда!

— Ступайте, ступайте, господин хороший, встречать родную вам душу, одетую в жандармский мундир! Торопитесь!

— Долой академистов! — послышались дружные голоса, и белобрысый поспешил скрыться.

На дворе и в самом деле стоял наряд городовых с околоточным во главе.

Под старинными университетскими аркадами, где в любую погоду царил сумрак, прохаживался грузный пристав с одутловатым хмурым лицом.

Оруджиани вышел из университетского здания вместе с Веремьевым и выступавшим на сходке юношей. Их окружила небольшая группа студентов, Шумов и Гринштейн шли позади.

Гриша видел, как, укрывшись за широкоплечим Веремьевым, юноша, которого звали таинственно «товарищем Николаем», быстро нагнулся, а когда выпрямился, на его лице уже не было русой бородки. На голову он нахлобучил глубоко на уши каракулевую шапку и стал неузнаваем.

Пристав, однако, был человеком опытным. С быстротой, мало подходящей к его грузной фигуре, он приблизился к группе студентов.

Навстречу ему с такой же быстротой, вызывающе, всем корпусом подался Веремьев:

— В чем дело, господин полицейский?

— Разойтись!

— Ага. Понятно. А как именно вы предписываете нам разойтись: поодиночке или можно парами?

— Васильев! — хрипло позвал пристав.

На этот возглас под аркады вбежал на носках молоденький околоточный и взял под козырек.

Пристав, не обращая больше никакого внимания на Веремьева, сказал что-то околоточному и сердито кивнул головой в сторону университетских ворот.

Гриша увидел, как от ворот, с места взяв размашистой рысью, помчался рысак с седоком в каракулевой, низко надвинутой на уши шапке. Он узнал в седоке таинственного товарища Николая.

В тот день Гриша вернулся домой поздно. Заслышав его шаги, к нему заглянул Тимофей Леонтьевич.

Лицо Шелягина было по-необычному оживленным.

— Ну, Григорий Иванович, опять меня одолела охота к перемене мест. Завтра утром исчезаю. Но об этом после. Скажите-ка: правда, что университет принял достойную резолюцию? Молодцы, молодцы студенты! Ты уже знаешь, что по всем крупным заводам и фабрикам прошли забастовки протеста? Ну, как же! Дело опять идет на подъем… Наступают горячие денечки. Поэтому-то и я «по делам службы» исчезаю. Так нужно. Оставляю тебе на память «Паломник». Смотри же: держи его обязательно на виду — вот здесь, на столе, — не прячь! Так-то оно лучше будет. — Он хитро засмеялся: — Расчет на психологию. Ищут обычно спрятанное, а книжку, что на виду лежит, да еще с такой благонамеренной обложкой, и полистать не догадаются.

— Тимофей Леонтьевич! — горячо сказал Гриша. — Спасибо вам! Спасибо вам за все!

Шелягин вынул из жилетного кармана часы — носил он их по-старинному, на стальной цепочке:

— Пойду собираться. Мы еще встретимся. Это только гора с горой не сходится… Еще два слова: если заявятся непрошеные гости, то для их сведения — у нас с тобой знакомство шапочное. Даже меньше того: жил, мол, какой-то токарь за стеной. Впрочем, ученого учить — только портить.

Гриша молчал, искренне опечаленный.

— Не обижаешься на то, что я все наставляю тебя? Ты строптив, я знаю.

— Тимофей Леонтьевич!

— Вот и хорошо. Не надо обижаться.

Он крепко пожал Гришину руку и проговорил как-то даже застенчиво:

— Я ведь душевно тебя полюбил.

30

Утром Марья Ивановна, цедя Грише в стакан кипяток из самовара, сказала с сокрушением: уехал Тимофей Леонтьевич, еще затемно, — жена у него в деревне заболела. Расплатился за все и квартиру за собой не велел оставлять, значит — не вернется. Такого жильца поискать: непьющий, аккуратный.

Однако время было такое, что искать постояльца Марье Ивановне не пришлось: спрос на комнаты был большой.

Еле успела она вывесить зеленую наклейку на воротах — установленный сигнал об освободившемся помещении, — как вечером того же дня к ней переехал писец городской управы Модест Дулькин.

Несколько дней Дулькин приглядывался к Грише. А потом проникся доверием.

— Изволите ли видеть, — таинственно сказал он в отсутствие квартирной хозяйки, — ввиду непрерывно возрастающей дороговизны я держу у себя некоторые запасы продовольствия. У меня в комнате стоит жестяной бачок с подсолнечным маслом. Затыкается он пробкой, замка тут не приделаешь. Металлическая посуда лишена прозрачности, и, чтобы удостовериться, нет ли, так сказать, проникновения в нее посторонней руки, я нанес карандашом черту, соединяющую пробку с горлышком бака. И что же? Увы, я скоро убедился, что черта сдвинута в сторону и даже несколько смазана, по всей видимости, чьим-то пальцем. Когда я на службе, в комнату ко мне заходит только Марья Ивановна, для подметания полов. — Он с непритворной печалью поглядел на Шумова: — Что вы мне можете посоветовать?

Шумов поглядел на Дулькина. Так вот кого послала ему судьба в соседи вместо Тимофея Леонтьевича!

— Что я могу вам посоветовать? — сказал он задумчиво: — Сейчас, говорят, можно достать на базаре старую колючую проволоку. Загородите ею угол комнаты, где стоит ваш бачок с маслом. Хорошо бы еще пустить через проволоку электрический ток. Но, пожалуй, это с технической стороны будет сложно. Тогда покройте колючки ядовитым составом. Вот когда злоумышленник будет наказан!

Модест Дулькин поднял линялые голубенькие глазки и принужденно хохотнул.

В доверительные разговоры с Шумовым он больше не вступал.

Но недобрые чувства, очевидно, затаил.

Когда Гриша вернулся с очередной разгрузки баржи, Дулькин с нескрываемым злорадством вручил ему повестку:

— Я взял на себя смелость принять этот документ и ввиду его важности удержать при себе до вашего прихода. Во избежание возможной утери.

Повестка извещала Шумова Григория, что ему надлежит явиться завтра к девяти часам утра на призывной пункт по указанному ниже адресу.

Следя за выражением Гришиного лица, Дулькин проговорил:

— Что ж… Офицерская форма вам будет к лицу. Студентов ведь, как я слыхал, берут с целью комплектования школ прапорщиков?

— Я вам пришлю с фронта моток колючей проволоки, — ответил Шумов и прошел к себе в комнату.

Все было сорвано!

И близкий экзамен по политической экономии, и переход на второй курс, и реферат о Фурье… И все то, что озарило его жизнь новым светом, — то, что было связано с Шелягиным, Комлевым, Оруджиани. И полюбившаяся ему работа на пристани…

И даже встречи с Таней Кучковой, с которой он условился пойти в ближайшее воскресенье в Мариинский театр.

И ничего ведь нельзя поделать. Надвигается неизбежное — с бездушием машины, которая раздавит тебя, если не подчинишься. Или своевременно, половчей, не уклонишься в сторону. Ловкость Григорию Шумову не была свойственна.

Надо будет успеть передать Веремъеву листовку, обращение к студенчеству; ее Шумов хранил так бережно…

«…Время не терпит. Близок день. Вспомните, что было после русско-японской войны…

…Товарищи! Мы повторяем, что идем сражаться, идем в солдаты только потому, что против нас идет сила штыков, и мы объявляем царям и их правительствам, что берем оружие против своей воли. Пусть же знают они, что его употребим и против них.

Товарищи, не возвращайте оружие, храните его».

За стеной Модест Дулькин, пощипывая струны гитары, запел: