Верное сердце - Кононов Александр Терентьевич - Страница 121

Притула ровным и словно нарочито бесстрастным голосом заявил, что он будет отстаивать тезис: прежде чем обсуждать какое-либо отдельное, имеющее практический смысл действие, надо договориться о некоторых принципиальных вопросах, ибо отдельные действия — лишь звенья в общей цепи движения вперед.

— Почему движение вперед это цепь? — спросил сидевший у дверей лохматый студент.

Послышались подавленные смешки.

— Если угодно, я могу предложить более банальное определение, — невозмутимым тоном начал Притула.

— И попрошу больше не перебивать! — сердито сказал Трефилов.

— А с какой стати дирижерскую палочку захватили здесь Трефилов и Притула? — запальчиво воскликнул лохматый. — Кто вас на это уполномочил?

— Товарищ Гринштейн, — обратился к нему Оруджиани, — не надо усложнять дело. Главное для нас договориться о совместном протесте в связи с известной всем годовщиной. Дирижерская палочка и все остальное — мелочи.

— Я все-таки отвечу коллеге Гринштейну, — процедил Трефилов. — Мы взяли на себя руководить собранием по праву большинства.

Гринштейн вскочил:

— Кто производил подсчет?

Семен Шахно вздохнул.

— Вот всегда так, — проговорил он скорбно. — Ну буквально всегда!

— Условимся вооружиться терпением на сегодня, — сказал Оруджиани. — Я тоже, товарищ Гринштейн, обладаю несчастной наклонностью к горячности в споре. И все же, как видите, стараюсь сдерживаться.

— Хорошо, я тоже буду стараться. Прошу прощения. И прошу докладчика… или оратора… или как вас там… продолжать.

У Притулы неподвижные черты лица остались совершенно бесстрастными.

Переждав немного, он продолжал свою речь ровным и каким-то профессорским тоном, с ненужным обилием таких выражений, как «дифференциация», «абсентеизм масс» и тому подобные.

Суть, однако, была ясна.

Установлено, что социалистическая революция возможна только в условиях высокоразвитой промышленности… Отсталая земледельческая Россия… У нас приходится считаться с огромным, с подавляющим большинством неграмотного, темного населения, для которого даже самое слово «социализм» совершенно непонятно. В таких условиях проповедь немедленного социального переворота — авантюризм.

Оратор говорил долго, книжно и так грамматически правильно, что слушатели при желании могли бы мысленно расставлять по ходу его речи знаки препинания.

— Ох, господи, — откровенно зевнул Веремьев, — все это старо, как мир!

Шумов начал недоумевать: почему все-таки Оруджиани дал согласие на передачу «дирижерской палочки» в чужие руки? Может быть, имело бы смысл сразу же дать бой? Все равно, без этого, как видно, не обойтись.

Он поглядел на грузина: тот сидел совершенно невозмутимый.

Только когда Притула-Холковский назвал лозунг социалистической революции, провозглашаемый в обстановке войны, «опасной демагогией», Оруджиани встал и сказал:

— Цитирую по памяти: «Лозунг распространения на войска и на театр военных действий пропаганды социалистической революции… организация для таковой пропаганды нелегальных ячеек в войсках…»

— Что такое? — растерянно посмотрел на него Притула.

— Это — из сообщения царского правительства об аресте думской фракции большевиков.

— Чудовищно! — рявкнул Трефилов, подымаясь со своего пикейного пьедестала.

— Если сомневаетесь в точности цитаты, можете свериться с текстом журнала «Право» за 1914 год, ноябрь месяц. Номер журнала хранится в Публичной библиотеке.

Оруджиани говорил по виду спокойно, хотя все лицо его налилось тугим кирпичным румянцем, а глаза сверкали.

— Подтверждаю! — торжествующе крикнул Веремьев.

— И чему вы так возмутились? — спросил Трефилова Гринштейн. — Неужто поразительному сходству цитаты со словами Притулы-Холковского? Что ж поделаешь: из песни слова не выкинешь.

— И вот всегда так! — вздохнул Семен Шахно.

— Не возмущаться здесь надо, товарищ Трефилов, — сказал овладевший собой Притула, — а смеяться. Презрительный смех — вот достойный ответ тем, кто способен обвинить меня чуть ли не в сочувствии царскому режиму. Надо пренебрежительно рассмеяться и перейти к делу.

— Дело, для которого мы собрались, — резолюция протеста в связи с годовщиной ареста думских депутатов-большевиков, — вставил Веремьев.

— А разве с нашей стороны была когда-нибудь хотя бы тень колебания, если речь шла о борьбе с царским произволом? — высокомерно вскинув голову, спросил Притула.

— Тогда за чем же дело стало? Неужели нельзя без долгих разговоров сделать ни одного шага?

— «Долгие разговоры», как вы изволили, коллега, выразиться, — сказал Притула, — это всего лишь попытка — с нашей точки зрения, необходимая — проанализировать весьма сложное положение: с одной стороны, мы не можем не выразить самого решительного протеста против царской расправы с депутатами думы, с другой стороны, симпатии большинства студенчества, как наиболее передовой и культурной части нашего общества, отнюдь не на стороне тех, кто сознательно сеет раздор в тылу во время решающих боев на фронте. Об этом надо заявить прямо и безоговорочно.

— «С одной стороны, с другой стороны»… Слыхали мы все это, надоело! — пробурчал Веремьев.

— Вам надоело? Зачем же вы пришли сюда? Если не ошибаюсь, именно ваша группа настаивала на сегодняшней встрече.

— Мы пришли только для того, чтобы договориться о совместной поддержке резолюции, которая будет предложена на университетской сходке…

— …и которая в готовеньком виде несомненно уже лежит в вашем кармане или в кармане Оруджиани? — Трефилов собрал свою бороду в кулак и закончил зло: — Но мы привыкли сами, без чужих указок, вырабатывать резолюции, за которые потом голосуем.

Оруджиани наконец не выдержал:

— Не собираетесь ли вы предложить эсеровскую резолюцию о большевистской фракции? Ну уж, я не знаю, как это и назвать!

— Надо назвать это наглостью, — пробормотал Веремьев.

— И вот всегда так, — послышался меланхолический-голос Шахно, — ну буквально всегда!

— Может быть, мы поручим составить резолюцию Семену Шахно? — спросил Гринштейн, и все почему-то засмеялись.

Это немного разрядило атмосферу.

— Вы знаете Шахно? — тихонько спросил Гриша Веремьева. — Отчего все смеются?

— Кто ж его не знает! Все его знают, и никто не берет всерьез. А впрочем, он славный малый. Жаль только — погряз по уши в трясине меньшевистских настроений. Но и это не всерьез. Брук уехал, вот его и прислали от их группы.

Гриша хотел спросить, кто такой Брук, но Трефилов в это время сказал внушительно:

— Внимание! Чтобы все было ясно, должен заявить: мы за резолюцию протеста! Но составлена она должна быть так, чтобы не вводить общество в заблуждение. Чтобы ни у кого не создалось ошибочного мнения: студенчество, мол, разделяет большевистскую позицию в вопросе о войне. Студенчество этой позиции не разделяет. И тут мы непримиримы!

— Скажите, пожалуйста! — рассердился Гринштейн. — Он вещает здесь тоном оракула от имени всего студенчества! Действительно, наглость!

— Предлагаю присутствующим вопрос, — сказал в ответ ему Трефилов: — сможем ли мы вести обсуждение дальше, отказавшись, конечно, при этом от оскорблений и личных выпадов, или же лучше обсуждение прекратить.

— И разойтись ни с чем? — хмуро усмехнулся Оруджиани. — Конечно, такой выход кое-кого очень устроил бы.

— А это будет зависеть от вас. От вас лично и от всех членов вашей группы. Не позволяйте себе личных выпадов!

— Выпады были, — согласился грузин, — как и всегда при наших спорах. Но личности тут ни при чем. Притула говорил об опасном авантюризме и демагогических лозунгах большевиков — полагаю, это тоже выпад?

— Он не говорил таких слов, как «наглость».

— Что резче звучит: «наглость» или «демагогия»? Оставим-ка лучше это. Не будем уклоняться в сторону. Попробуем как можно спокойнее, хотя это и трудно, обсудить форму протеста. Будут ли возражения против того, чтобы созвать десятого февраля общестуденческую сходку?