Искусство предавать - Раткевич Сергей - Страница 7

— Мы сидели и беседовали как равные, — тихо проговорил тот, отводя руку герцога, отталкивая от себя кошель. — Теперь вы хотите стать больше? Опрокинуть меня этими деньгами? Зачем? Вам так нужна победа в этом маленьком глупом споре? Победа над ничтожным карликом, на которого и удар меча-то потратить жалко?

— Дурак!!! — рявкнул на него герцог. — Это не для тебя! Как ты только посмел подумать такое? Это тебе на обучение, мерзавец! Женщины не должны умирать родами! Так вот — это, — он гневно взмахнул кошелем, — это для них! Для них, понял?!

И герцог основательно треснул коротышку кошелем по лбу. Не так, чтоб насмерть, а так, чтоб понял, кретин безмозглый.

Коротышка дрогнул, но не издал ни звука. Только моргнул.

— Вы сравняли счет, ваша светлость, — сказал он, протягивая руку за кошелем.

— Пустячок, а приятно, — ухмыльнулся герцог.

Коротышка подкинул в руке кошель с деньгами и покачал головой.

— Такой весомый гонорар за свои дерзости я получаю впервые, — заметил он. — То есть бывало, конечно, и весомее, но совсем в другой монете.

— Палки и плети? — предположил герцог.

— Ага, — усмехнулся коротышка, — а еще кулаки, кастеты, камни и прочие милые вещи. Вот только на эти гонорары потом нигде ничего не купишь. Даже уличные разносчики отказываются принимать синяки и шишки в качестве платы за пирожки. А уж головная боль и даром никому не нужна.

Подумав, герцог снял с пальца один из своих перстней.

— А это — приглашение в мой замок, — сказал он. — Когда курс закончишь. А пока спрячь его, чтоб не решили, что он краденый.

— Благодарю, — кивнул коротышка. — Не прощаюсь. До вашего отъезда, думаю, еще увидимся.

Миски, едва коснувшись рук, вновь взлетают вверх, чашки, плошки и кружки, чей-то взвизг, восторженная ругань, людям кажется, что я творю что-то невероятное, какое-то чудо выхватывает у меня из рук все эти плошки-миски, чтоб, повертев в пестром хороводе, плавно вернуть обратно. Они не знают, не ведают, что и миски, и плошки, и воздух вокруг них — всего лишь продолжение моих рук, что мне не трудней править этим пестроцветьем, чем любому из них руками размахивать, а ведь размахивать руками могут даже самые несмышленые малыши, ума на это и вовсе не требуется.

Все новые и новые миски занимают место в причудливом танце, я ловко подхватываю несколько брошенных медяков и ничего при этом не роняю, новый вздох восторга, медяки искреннего восхищения не дешевле герцогского кошеля, нельзя отказываться, медяк для этих людей дорогого стоит, подороже, чем кошель для герцога.

Несчастный наивный герцог, взять эдак и сунуть поворотливому на язык проходимцу такие вот деньжищи. Да знаешь ли ты, глупый сентиментальный болван, что только что оплатил смерть собственного, наверняка горячо любимого монарха? Знаешь ли ты, благотворитель несчастный, что ты убийца и заговорщик? Твоих денег вполне хватит, чтоб в той же Марлеции нанять с десяток вполне профессиональных и при этом абсолютно беспринципных негодяев, которые не то что от гнома, от дракона заказ примут, был бы он как следует оплачен. А твой перстень послужит достаточным доказательством твоей вины — и кто поверит бредням о странном коротышке-жонглере, которому ты его вручил? Ну, может, и поверят, когда все как следует проверят, вот только к тому моменту будет уже поздно.

Твое счастье, Руперт Эджертон, герцог Олдвик, что мне не нужна смерть короля Олбарии. Мне нужен мир, а с мертвыми его не заключают. Мне нужен мир, герцог Олдвик. Если б я мог, я бил бы тебя этим твоим кошелем с деньгами по твоей умной глупой благородной голове и кричал об этом на весь трактир так, что стекла повылетали бы. Потому что мне очень нужен мир, герцог Олдвик. Так нужен, что плакать хочется. А я не могу плакать, не могу кричать, даже ударить тебя не могу. Ни разу. Представляешь, как это горько? Вместо этого я потешаю местную чернь летающими мисками, плошками, блюдцами и тарелками, ловлю уже не нужные мне медяки и улыбаюсь. Представляешь, как мне весело? Так весело, что хоть умри. Вот только умирать мне ни в коем случае нельзя. Хорошо болтать о том, какой я свободный, и попрекать другого склоненной головой и запятнанной честью. Хорошо высоко держать собственную и размахивать белоснежным плащом с горделивыми надписями «честь» на всех человечьих наречиях, сколь их ни на есть. Но ведь на самом-то деле я на коленях, герцог. Неужели не видишь? Там, под белоснежным плащом, я — голый. Не видишь? Не замечаешь? А это потому что меня хорошо готовили. Даже умирать я буду с солнечной улыбкой, заверяя, что никогда еще так хорошо себя не чувствовал. Вот только на самом деле я такой же как и ты, герцог. Я тоже молчу, склоняюсь и улыбаюсь, когда нужно ударом ответить на удар. Потому что и я — не один. Мои гномы стоят за мной такой же стеной, как за тобой твои люди. Я, как и ты, отвечаю за всех. Вот поэтому я и беседую с тобой на равных. Поэтому и не кланяюсь. Мы и без того оба на коленях. Куда нам кланяться? Еще ниже? Эдак и под землю провалиться недолго. К нам. А у нас там теперь плохо. Тебе не понравится, герцог. А мне нельзя возвращаться, не выполнив здания. Они там ведь не знают, что я — предатель. Они даже не знают, что я — «безбородый безумец». Они верят, что я — «последняя надежда», герцог. Понимаешь, что это значит? Поэтому мы не будем кланяться. Тем, кто и без того на коленях, это не обязательно. Мы ведь равны с тобой. Наверное, я даже равнее. Я ведь отвечаю за всех гномов Петрии. За всех. А это больше, чем одно герцогство. Наверное, даже можно сказать, что я теперь король. Я — а не Якш, глупый старик, запутавшийся в собственных интригах, вынужденный поддерживать врагов, глотать потаенные оскорбления от бывших друзей и ждать, когда мир рухнет ему на голову. Так что я король, герцог Олдвик, и это ты должен кланяться мне. Вот только я не скажу тебе об этом, ты уж прости. Такой уж я лживый мерзавец.

Живи спокойно, благородный герцог Олдвик, щедрой души человек. Тебе не придется быть предателем и убийцей. Кости легли по-другому. И кто знает, что еще будет? Быть может, нам и представится случай выпить по кружке пива, потом, когда все закончится, и я смогу улыбаясь взглянуть тебе в глаза, оглаживая свою густую черную бороду. Я надеюсь на эту встречу, герцог Олдвик. А еще я надеюсь, что ты тоже улыбнешься мне, потому что между нами будет мир. Мир — и звездное небо вместо той лжи, которой я накормил тебя сегодня. А звездное небо… я еще не рассказывал тебе о нем? О, это нечто! Я надеюсь, что тебе понравится, герцог Олдвик. Тебе не может не понравиться. Ведь оно так похоже на тебя. Чем? А вот этого я никогда не смогу тебе объяснить. Я даже на своем языке никогда не был поэтом, а уж ваши наречия…

Просто я виноват перед тобой, герцог Олдвик. Ты встретил меня открытым сердцем и ясным взглядом, а я солгал тебе. Обманом и дерзостью втерся в доверие. Мне нечем отплатить тебе за эту обиду. Вот разве что звезды показать. Ах, ты их тысячу раз уже видел? И даже больше? Но… ты же не смотрел на них моими глазами? Глазами восхищенного странника, заплутавшего в краю чудес…

Ох, кажется, я и в самом деле становлюсь поэтом! Нужно следить за собой. Лазутчик не должен так распускаться. Он всегда должен помнить, кто он есть такой. Обыкновенная хорошо обученная мразь. И только. Вот-вот, и мисок не ронять! Вдохновение слишком дорого обходится.

Шарц подхватил миску у самого пола. Посетители дружно охнули от восторга, приняв ошибку жонглера за новый забавный трюк, но зоркий хозяин трактира строго погрозил ему пальцем.

«Этого не проведешь!» — подумал Шарц, подхватывая последние пустые чашки, сооружая из всего этого пресловутые башни, и танцующим шагом удаляясь на кухню.

— Пап, ну зачем мне руны?

— Болван! Хочешь всю жизнь, как я, тачку таскать?

— Я воином буду!

— Воинов мы с тобой совсем недавно видели. Всего несколько лет назад! И как ты думаешь, чем занимаются те из них, которые выжили?